Лилия и Крест - 4

[expellearmus002]

ЧАСТЬ ВТОРАЯ


───────༺༻ 4 ༺༻ ───────

…Ближайшие дни не принесли изменений, и слились в одну грозовую полосу.

Помню, как в один из них я проснулся в обеденный час. За окном гремел гром. «Черт побери грозу!» — привычно думал я, прикидывая, не сказаться ли больным и не остаться ли в постели. Однако из-за штор пробивался солнечный свет. Гром гремел.

Я выглянул на улицу. Картина, которая открылась моему взору, была весьма впечатляющей: прямо под моими окнами шли военные полки, возглавляемые ротой черных мушкетеров, гремели пушки, сзади следовало ополчение. Перед моим крыльцом стоял господин де Жюссак, и отчитывал каких-то оборванцев. Заметив меня в окне, он сделал жест спуститься.

Проклиная столь брутальное пробуждение, я сошел вниз.

— Доброе утро, господин де Жюссак.

— Утро! Утро, ха! Утренний парад ваша светлость пропустили! А жаль! Какие красавцы! Ну, теперь гугенотам остается лишь помолиться.

— Какие известия о Ла-Рошели?

— Падет неминуемо! Кстати, вы, очевидно, знаете, что король объявил всеобщую воинскую повинность?

— Не имею представления. Однако, поездка на войну была бы мне весьма кстати.

— В любой час, господин маркиз. Дело того стоит! Однако не думается мне, что вас отпустят с вашего поста.

— Черт побери мой пост, любезный господин де Жюссак, он так мне надоел!

— И то, не дело это для дворянина — просиживать штаны… Кстати, вы, господин маркиз, по указу короля, должны, коли не едете под Ла-Рошель, выставить вместо себя десяток вооруженных людей. В ополчение.

— Откупиться.

— Вроде того.

— Хотите моих финансистов? У них такие постные рожи, что гугеноты умрут со смеху. Или сборщиков налогов. Они выгребут из Ла-Рошели последнее…

— Я, собственно, знаю положение ваших дел… И не рассчитываю на помощь людьми. Поэтому в вашем случае разумнее было бы взять деньгами.

— Чертова война, право слово… Впрочем, зайдите.

Мы зашли с де Жюссаком в дом, где я изыскал некую сумму, оставленную с докризисных времен на черный день. Очевидно, сегодня был именно тот день. Подумав, я приложил к сумме старую кирасу, доставшуюся мне от отца. Во времена моей юности она выглядела весьма привлекательно, теперь же панцирь покрыла ржа, а левый наплечник висел на честном слове, поскольку ремень крепежа подгрызли крысы. Моя прежняя квартира, увы, не была лучшим местом для хранения доспехов.

Господин де Жюссак, тем не менее, был вполне удовлетворен вкладом.

«Я был бы вам весьма признателен, — сказал я, — если бы отцовская кираса вернулась ко мне после кампании».

«Если ее обладатель вернется живым, ха!» — ответил бравый де Жюссак.

Проводив Жюссака и остановившись на пороге, я увидел, как он ловко надевает мою кирасу на одного из тех оборванцев, которых перед тем отчитывал. По виду оборванца было очевидно, что тот не выживет.

Мимо моих ворот теперь шли роты гвардии Его Высокопреосвященства. Ко мне устремился капитан де Кавуа.

— Что, тоже на войну? — кисло спросил я.

— Ничего подобного, господин маркиз, моя рота осталась при кардинале. Кстати, как ваша рука?

— Рука?.. А!.. Ничего себе. А как ваша дочь?

— Ничего себе. То есть, ох, не спрашивайте… Думаю, она влюблена…

— …Не спрашиваю! Кстати, господин де Кавуа, не вернете ли вы мне одну из моих расписок?.. Похоже, я погорячился и оплатил долг.

— О! Расписки-расписки… — Кавуа закусил губу и начал яростно шарить в карманах. — Черт, где же они? А-га! Вы, господин маркиз, подали мне блестящую идею! Так… Продам-ка я парочку расписок… Жалование, так сказать, оставляет желать лучшего… Ага! Эту надо срочно продать… Эту тем более… Э… нет, эту я попридержу… Эту тоже… А вот эту… Эту, господин маркиз, я хочу вам подарить. — И он театральным жестом протянул мне клок бумаги.

— Что так?

— Она мне вовсе не нужна… А вам сгодится, хм-хм.

— Что же за данайский дар вы мне подносите?.. — я перевернул расписку и силился прочесть каракули.

— Дневная благосклонность Дианы де Сен-Симон.

— Господи Иисусе!.. Беру!

…Таким образом, военный поход перед моим домом обогатил меня сугубо мирным приобретением, призванным увеличивать население Франции, а не сокращать его.

* * *

…В финансовом министерстве дела шли полным ходом. Чувствуя крайнее отвращение, я подписал пару векселей и переложил прочее на казначеев. И сел составлять финансовый отчет для короля. За окном раздавались крики, пальба и женский визг. Париж жил сегодня удивительно шумной жизнью.

«На нужды Ла-Рошели в общей сложности выделено… — писал я, и переписывал: — На нужды военной компании против Ла-Рошели выделено в общей сложности…» Мне казалось, что я тупею на глазах. Столбцы цифр сливались, остаток не задерживался в уме, канцелярские выражения сталкивались согласными, как колени пьяниц. Сонно щелкали счеты стряпчих.

Раздался стук в дверь. Я шевельнул рукой — один из счетоводов бросился открывать. Через несколько минут он вернулся и, к моему удивлению, начал спешно собирать бумаги. Потом нахлобучил шляпу. Прочие стряпчие также занервничали, кося на меня вороватыми глазами, и потянулись к плащам.

— В чем дело? — не отрываясь от пера, спросил я.

— Ваша светлость, там… на улице! Публичная казнь…

— Какое вам до этого дело?

— Ваша светлость, нам только одним глазом посмотреть!..

— В вашем положении смотреть надо обоими глазами — в свои бумаги.

— А вы разве не пойдете?

— С какой стати мне пялиться на плебс?

— Ну это же целого герцога казнят! Герцога Монморанси!..

Я задержал перо, прислушиваясь к себе. Монморанси был одним из первых людей королевства, и в последнее время эта фамилия слишком часто звучала при мне. Это был человек, по вине знатности которого я лишился венского гарнитура. Муж очаровательной жены. Прекрасный собеседник. Мой сосед. Но сердце мое молчало. Оно не выразило даже дежурного интереса. Только скуку. Очевидно, кардинал, как грозился, произвел размен фигур.

И я остался писать. Стряпчие ушли.

Оставшись в одиночестве, я рисовал на полях финансового отчета палочки. Крики с улицы достигли апогея. В дверь снова постучали.

Я открыл. И уперся прямо в лоб маршала Бассомпьера.

Черт! — подумал я. — Неужели Бесараб был столь проворен? Злосчастный диван в липких пятнах немедленно всплыл перед глазами и пару раз повернулся на гнутых ножках.

К счастью, маршал пребывал в полном неведении. Его петлицу украшал орден Золотого Руна.

— Приветствую вас, господин маркиз! Простите, никак не выучу вашего полного так сказать имени.

— Пустое. Добро пожаловать, маршал. Этот прекрасный орден вам к лицу, позвольте выразить поздравления.

— Пустое!.. Так я вот по какому делу. Не знаете ль вы такого наглого… дерзкого и безответственного… шалопая, н-да-с, который между прочим! Ссылается на вас. И зовут его. Говорит он! Ламбер Рене. — Немецкий акцент Бассомпьера, воспроизводимый глумливыми очевидцами, всегда меня развлекал, теперь же, под моим красноречивым взглядом, он стал просто чудовищным. Его речь шагала как «ать-два!» Потому что пока маршал говорил, я прикидывал, каков он под одеждой, и чего ждать от этих ручищ, только что заряжавших пушку.

— Рене Ламбер… — потер я подбородок. — А что он натворил?

— Так вам стало быть не известно, где он сейчас находится?

— Какое мне дело до писаря?

— Ох… — с облегчением выдохнул Бассомпьер. — Стало быть вам не будет неприятно, если вы узнаете. Что я отправил его в тюрьму?

— Неприятно? — я расхохотался. — Гаденышу это будет полезно.

— Да, очень, знаете ли, дерзкий и безответственный шалопай. Но поскольку он работает на вашу светлость, — шляпа Бассомпьера описала дугу, — мне хотелось бы заручиться вашим добрым словом… Вдруг например! Он вам дорог… — маршал снова заспотыкался языком, но на сей раз не по моей вине.

— Дорог? Ничуть. Ничуть. Я даже склонен поблагодарить вас за преподанный ему урок.

— Да? Вы сама любезность, маркиз.

— А что все-таки он натворил?

— Что натворил? Да он не поздоровался со мной! А когда я стал ему выговаривать, он! Сославшись на вас! Надерзил мне прямо на улице. Где это видано, чтобы мещане вели себя подобным образом?

— Не знаю, что у парня в голове, — только и сказал я, посмеиваясь. — Ну ничего, тюрьма его охладит.

— Вы меня успокоили. Стало быть, до встречи после Кампании, господин маркиз.

— Хм-хм.

…Рене, как я и полагал, в тюрьме не задержался. Через несколько дней он снова болтался под ногами. Едва он возник на пороге моего дома — бледный, злой и, как всегда, беспомощный — я счел своим долгом прочитать ему лекцию о хороших манерах и табеле о рангах королевства французского.

— Но я не виноват! — воскликнул Рене. — Это все этот Бассомпьер!

— Ночь в постели маркиза свела тебя с ума, — подытожил я. — Не смей говорить в таком тоне о людях нашего круга. Иначе я отправлю тебя тюрьму собственноручно — и поверь, выйти из нее будет непросто.

Казус этот позже нашел свое объяснение. Как выяснилось, старый сатир Бассомпьер прилип на улице к мальчишке, когда тот бежал на свои лекции — прилип по причине, о которой я хотел бы умолчать. Граф Бесараб не зря называл имя Бассомпьера в разрезе определенных склонностей. Однако, учиться любезности никогда не поздно.

* * *

Дни проходили вполне безоблачно. Если бы не одна деталь. Куда бы я ни шел — навстречу мне попадался отец Себастьян.

Первый раз он остановил меня возле Нотр-Дама, куда я вовсе не собирался — и это было естественным.

— Как вы себя чувствуете, кхм, кхм, дорогой маркиз? — опустил он глаза.

Очевидно, я должен был чувствовать раскаяние. Но я чувствовал только хорошую сентябрьскую погоду.

— Хорошо, святой отец, а вы? — присмотрелся я.

— А я… я… — тут он взял меня под руку и приклеился всем телом к моей перевязи. — Мне нужно так много вам сказать… После той ночи, видите ли… м-ммм… я понимаю, господин маркиз, у вас нет недостатка в любовниках…. Одним словом…

— Быстрее! — цедил я. — Говорите, что вам угодно?

— Как вы понимаете… после всего, что между нами произошло… я больше не имею права называть себя истинным сыном церкви… — он поднял глаза, и в них я тоже уловил некий искательный прищур. — Одним словом я оставил проповедническую кафедру.

— Зачем? — поразился я. — Ах, да. И что вы намереваетесь делать?

— Ну, я больше не священник в общепринятом смысле слова… — он прижался ко мне теснее, и во мне зародились нехорошие подозрения. — Я исповедался, и теперь прохожу покаяние… — я каждым суставом чувствовал его податливую плоть, и подозрения мои росли.

— Чего вы хотите от меня, скажите прямо, — взял я его за плечи.

— Помнится, вы обещали, дорогой маркиз, что ваша организация сможет стать мне приютом… если церковь отречется от меня…

— Ах, вот в чем дело, — усмехнулся я. — Да, конечно. Однако, для этого одного желания мало. Вам надо, отец Себастьян, как бы так выразиться, определиться. Чему вы готовы отдаться с головой, в чем ваше призвание? Если это не церковь — то что?

— Я подумаю, — пожал он мне руку.

— Да, тут надобно крепко подумать. Сочувствую.

* * *

В скорости я застал его недалеко от особняка Сен-Симонов. Увернуться я не успел.

— Добрый вечер, отец Себастьян.

— Ах, добрый вечер, господин маркиз. Какая неожиданная встреча! Куда вы спешите?

— Здесь живет моя приятельница.

— Какое совпадение! Этот особняк граничит с кармелитским монастырем… где я прохожу покаяние… — На его лице было написано: «По вашей вине».

— Да поможет вам господь, отец Себастьян. Богу служат разными путями, не так ли? Вы уже нашли свой?

— Да, — его глаза вспыхнули, и лицо стало крайне миловидным. — Я думаю пойти дорогой святого Франциска. Я хочу стать бродячим проповедником… любви.

— Пожалуй, вам можно позавидовать, — улыбнулся я. — Это крайне достойное решение. На мой взгляд, оно куда ближе к богу, чем чтение проповедей по бумажке.

— Да, и думаю, мое призвание — способствовать воссоединению любящих… Вся моя жизнь до этого была тюрьмой в четырех стенах…

— …Теперь вам не закрыты никакие пути — ни морские, ни сухопутные…

— Да, спасибо вам, маркиз. В моей жизни появилось солнце… благодаря вам.

— Ну, дай бог, дай бог.

Мне казалось, инцидент исчерпан. Миссия была выполнена. Наивный глупец.

* * *

Вскоре отец Себастьян попался мне рядом с моим особняком — полагаю, он меня ждал. Хотя полагать надо было, что он за мной следил.


— Мне нужно сказать вам пару слов, — прилип он ко мне.


— Прошу.


— Я хочу… совершить признание. — Его глаза стрельнули по моему лицу и снова опустились.


— Интересно.

— Видите ли… После той памятной ночи… я не смог дождаться утра. И отправился прямо к его высокопреосвященству, как вы и советовали…

— Я такое вам советовал?

— Кстати, я благодарю вас за этот совет… Кардинал согласился выслушать меня, хотя был неподходящий час… Он не спал…. И, любезный маркиз, наверное вас позабавит одна деталь. Я спросил его с порога — может ли назвать себя истинным сыном церкви человек, только что согрешивший с мужчиной? Кардинал мрачно засмеялся и спросил: «Может ли назвать себя истинным сыном церкви человек, только что согрешивший с женщиной?» — и показал мне браслет королевы-матери.

— Сорбоннское совещание, — догадался я. — Расписка о целибате.

— Что, простите?

— Светские дела. Продолжайте, прошу вас.

— Одним словом, я рассказал кардиналу, что пришла ко мне белокурая бестия… Я не знал вашего имени, Ролан, только титул… Я сказал, что помню о той мерзости, которую совершает возлегший с мужчиной… Но, — сказал я, — когда эта белокурая бестия… Ваш драгоценный министр финансов… Я не могу понять, что со мной произошло, как получилось, что я… верный, как мне казалось, сын церкви… Я не знаю, как дальше сложится моя судьба, я действительно не знаю. Но, — говорил я, — если вам хоть сколько-нибудь дорог тот, кто отдал свою жизнь служению людям — подумайте обо мне, ваше высокопреосвященство… Потому что я все то время еще надеялся вернуться в церковь, в мой единственный дом, но когда эта бестия, целуя мои пальцы, произнесла: «Неужели эти руки держат причастие?» — я решил, что отныне не будут. Кардинал обещал подумать над моей судьбой. Но что-то в выражении его лица меня насторожило. «А зачем приходила к вам, как вы выражаетесь, белокурая бестия?», — спросил он, перебирая четки. «Это была исповедь, ваше высокопреосвященство… — признался я, хотя знаю, что тайна исповеди не нарушима. — Он сказал, что исполняет некую миссию, цель которой — соблазнить одного из сынов церкви. Это не удивительно, зная характер маркиза…». «Понятно, — сказал кардинал, расхохотавшись. — И он выбрал вас. Очевидно, у него не хватило духу прийти с этим ко мне».

— …Вот так и сказал?

— Да, и вы понимаете, что мои сомнения были не безосновательны… я боялся, что если откажусь от вас — меня опередят… И поначалу мне еще казалось, что я смогу отмыться, искупить свой грех, продолжить служение… Но чем больше я размышляю о произошедшем со мной, тем яснее мне становится, что после ваших рук объятия католической церкви мне не милы…

…Его лилейный голос летел мимо моих ушей. Вот значит, что занимало Ришелье. Я поклялся страшной клятвой, что так дела не оставлю. Я поклялся страшной клятвой, что кардинал, не ведающий, видимо, что такое кощунство, очень пожалеет, что хоть миг подозревал меня в слабости духа. Я поклялся, что он придет за этим ко мне сам.

* * *

Итак, дни проходили почти безоблачно. Из Ла-Рошели стали поступать средства. Герцог Орлеанский с маршалами отбыл в театр военных действий. Ополчение, сформированное из парижских булочников, говорят, просто порвало протестантов под стенами крепости, когда те решились на вылазку. Поговаривали, что это особая ненависть сытого к голодному. Говорили, что светлейший Месье выпил с главой цеха хлебопеков едва ли не на брудершафт, в присутствии мушкетерских рот, и вид у последних был помаранный. Особняк Монморанси погрузился в траур, и возврат дурацкой книжки выглядел неуместным. Судьба хочет, чтобы я дочитал ее, — решил я, прихватывая роман в министерство. Под стук счет и шепот листвы под окнами, попивая вино в кабинете, я читал:

Глава третья,

где сержант Ла Пен теряет Великого Магистра

и становится рыцарем

…Тут за стенами раздался крик муэдзина, и арабы застыли в проломе — настал час молитвы, когда любые действия, даже значимые для жизни, должны быть прекращены. В этом основное различие между нами и мусульманами — и в данном случае эта разница особенно выгодна европейцу. Арабы отступили. Над разрушенными башнями засиял рассвет.

Акра еле переводила дыхание. Было очевидно, что второй атаки крепость не снесет.

Вскоре пришла весть, что султан Килавун не намерен давать никаких отсрочек, он выдвинулся к Акре сам. Крестоносцам подписан смертный приговор. Помощь не пришла.

Великий Магистр Гийом де Боже вторично созвал рыцарей Храма, и велел брату Жаку, который пользовался у магистра особым доверием, начать погрузку на корабль. Дабы женщины и пулены, включая беженцев, все же оставили мысль погибнуть на святой земле и начали действовать разумно, брату Жаку предписывалось сопровождать их до Крита. Рыцарь Жак принял эту новость болезненно — его долг и его представления о верности призывали его остаться вместе с братьями по Ордену. Но Магистр был непреклонен. Остаться могут только рыцари и сержанты Тампля, исключая брата Жака и его возможного напарника. Оруженосцы также должны покинуть обреченную крепость.

Хотя в словах великого Магистра была мудрость — свет Востока и память крестоносцев должны были достичь Европы, а Тампль продолжить свое служение на территориях мира — призванные на корабль расценили это как изгнание. Люди, опьяненные потерями, ежедневным напряжением, голодом и религиозным экстазом, не желали уезжать и надеялись на чудо.

В этой ситуации Оливье пришла в голову мысль о переговорах с султаном Килавуном — возможно, думал молодой сержант, султан пойдет на определенные уступки или даже на перемирие, хотя бы временное. Он шиит, но ничто человеческое ему не чуждо. Война истощала и христиан и мусульман. «Если бы можно было надеяться на встречу султана и Магистра, результат мог быть непредсказуемым, — размышлял Оливье. — Им наверняка есть, что сказать друг другу. Кто знает, о чем могут договориться!»

С этой мыслью сержант де Ла Пен отправился к Гийому де Боже.

Гийом де Боже отнесся к идее встречи с султаном скептически. Однако время шло, ситуация в крепости все усугублялась. Если у христиан и был последний шанс — то именно этот. Оливье говорил в пользу переговоров, приводя хорошо известную формулу «Делай, что должен, и будь что будет». Наконец, магистр сказал:

— Это возможно. Но как сообщить о том султану? У нас нет ни переводчика, ни посла.

— Пошлите меня, мессир, — Оливье посмотрел в глаза де Боже дольше, чем хотел, — я был в пустыне, знаю языки Востока, и султан знает меня. Он выслушает меня, поверьте. В остальном положимся на волю Божию.

— Хорошо, я встречусь с султаном, — кивнул де Боже. — А ты поедешь к нему как парламентер.

…На этот раз сержант де Ла Пен отправился без доспехов и без оружия. На сердце у него было легко, ибо его грела великая надежда. На его черной распашной котте был алый крест бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова — и теперь эта одежда являлась его единственной броней. Снять или скрыть ее он не имел права.

Странствие Оливье через Палестину ничем не примечательно. Он очень торопился. Наконец на дороге, ведущей в Дамаск, сержант увидел военный лагерь султана Килавуна, который покинул свои сады и готовился нанести удар по Акре.

— Кто идет? — ощерился копьями караул.

— Парламентер! — сказал по-арабски Оливье.

— Вах! — раздался из-за спин воинов знакомый голос визиря. — Гонец тот же! Неужели у вашего хана больше нет людей?

Оливье не счел должным отвечать на эту колкость. Он лишь сказал: «Я послан магистром Ордена Храма к султану для частного разговора».

…Все изменчиво в мире — и солнце, и ветра, и морские воды. Но более всего изменчив нрав людей.

Султан принял Оливье холодно. Едва тот, обменявшись пышными приветствиями с повелителем Востока, завел речь о перемирии или отсрочке — глаза Килавуна полыхнули черным огнем.

— Я и так ждал слишком долго! — воскликнул он. — А чего я ждал? Вы не собираетесь покидать свою крепость и убираться с нашей земли, хотя у вас есть своя. Чего я добьюсь проволочками?

— Крепость, полная женщин и мирных жителей, обороняется оттого, что вы не оставляете ее в покое, навязывая ей войну. Зачем тебе наша кровь, Килавун?

— Я не столь кровожаден, гяур. Я не трону и пальцем того, кто сядет на корабль и поедет прочь отсюда. Я не закрываю вам ни морских путей, ни сухопутных. Мне нужна лишь моя земля. Это земля Востока, земля, где живет мой народ.

— Время не стоит на месте, султан. Эта земля теперь в той же мере наша, что и твоя. Жители Акры родились здесь, и здесь похоронили своих близких. Эту землю устилают наши могилы. Твои требования — это путь к бездомью, и не всякий решится на него, есть те, кто предпочтет погибнуть в своем доме.

— Это не мой выбор, а ваш. Я не убийца. Мне не нужны ваши жизни. Похоже, они не нужны и вам?

…Оливье в сердцах сплюнул, потому что султан Килавун был не только умен — он был прав. Возразить ему было нечего.

— Если бы я был магистром моего ордена, — сказал Оливье, — я покинул бы земли Востока вместе со своими рыцарями ради мира между всеми верующими в Единого Бога, либо вышел с ними за пределы крепости, чтобы жить в Палестине не как воин, а как дервиш. Но я всего лишь парламентер. От лица моего магистра, мыслей которого я не знаю, прошу тебя, Килавун, встретиться с Гийомом де Боже, магистром Ордена Храма. Думается, ваша встреча могла бы разрешить между вами все противоречия.

— Зачем мне встречаться с вашим магистром? — резко спросил Килавун. — Что нового он мне скажет? Что он скажет мне такого, чего я не слышал за все годы вашего завоевания? Чего не сказал мне ты? Он станет просить об отсрочке военных действий. Тебе я уже передал свой ответ.

— Не знаю, что на уме у Великого Магистра. Это знает лишь он сам, пожелав встретиться с тобой.

Заинтриговав подобным образом султана, сержант де Ла Пен ждал ответа. Султан молча размышлял, потом подозвал визиря. Какое-то время они шептались — султан сидя на ковре, Визирь склонясь к его уху. Наконец Килавун усмехнулся и взмахнул рукой.

— Я встречусь с твоим магистром. Передай ему следующее — когда я подойду к крепости на видимое расстояние, я совершу прогулку по холму в обществе моих жен, что никогда не видели Акры, и желают развлечься, глядя на белокожих мужчин с желтыми волосами. Когда они взмахнут своими платками — твой магистр может выйти ко мне и говорить.

— Благодарю тебя, султан, — ответил Оливье. Он был счастлив, полагая теперь у крестоносцев есть шанс на спасение.

Когда наутро сержант де Ла Пен оседлал свою лошадь и помчался обратно — вслед ему двинулась и армия Килавуна. Она передвигалась очень скоро, и Оливье едва успел опередить ее на два дня.

В Акре царило смятение. Арабы под стенами ликовали и сыпали оскорблениями, зная о приближении армии Килавуна. Беженцы собирались у причала, крестоносцы грузили на корабли имущество Ордена, которое должно было быть вывезено в Европу. Спешка и отчаяние то и дело взрывались криками гнева или слезами. Те, что покидал Палестину, знали, что никогда не увидят ни ее, ни тех, кто здесь остается. Те, кто оставался, могли считать себя уже мертвыми. Рвались длительные связи, узы дружбы и покровительства, узы кровного родства — разрушался последний камень некогда крепкого Королевства Иерусалимского — царства, построенного лишь на вере.

Оливье проник в крепость с большим трудом — теперь-то у него не было сопровождающих. Однако удача и ловкость ему покровительствовали. Недалеко от бастиона он заметил Гийома де Боже, что давал последние наставления брату Жаку. Брат Жак был бледен и хмур, он слушал магистра, сжав кулаки.

Наконец, брат Жак развернулся и пошел в порт — а Оливье рассказал Гийому де Боже о результате своих переговоров.

— Я так и думал, — прикрыл глаза де Боже. — Султан не пересмотрит своего решения.

— Но он готов встретиться с вами! Возможно…

— Полагаю, он не скажет мне ничего нового. Когда подойдет его армия?

— Через два дня.

— У нас больше нет времени. Ты слышал мой приказ?

— Слышал, мессир, и не знаю, как мне поступить.

— Я не вправе ничего приказывать тебе лично.

— Как я могу покинуть вас? И в то же время, как я могу допустить, чтобы все, что я нашел здесь, погибло вместе со мной? Но как я могу бросить Орден — Орден, к которому я шел всю жизнь?

— Решай сам, любое твое решение будет оправдано.

— Я не могу решить, мессир, эта чаша по мне. Вы старше и мудрей… Помогите мне… Прошу вас.

— Полагаю, твои знания и весь смысл нашего существования, брат Оливье, не должны остаться здесь на погибель, — положил де Боже руки на плечи сержанту. — Они даны тебе для того, чтобы память о нас встала за этими стенами. Ты должен принести их в мир. Отправляйся на Крит вместе с братом Жаком де Молэ. Помоги ему нести наш свет за пределами Палестины.

— Вы просите меня или приказываете?

— Я прошу тебя.

— Но память о защитниках Акры будет жива в каждом, кто уплывет отсюда, а таких достаточно.

— Тогда это приказ.

— Повторите его.

— Я приказываю тебе, брат Оливье, покинуть крепость на корабле, что идет на Крит.

…Оливье опустил голову и отошел. На сердце у него была смута. Он совершенно не слышал, что оно говорило ему, потому что разум твердил — ты все еще не знаешь, как поступить, и прикрываешься приказом. Приказ вносит в жизнь рыцаря ясность — но не сулит ни благодати, ни чистой совести.

Все еще колеблясь, Оливье взял свой меч и посмотрел на его гарду. Давным-давно он купил его у парижского оружейника, прельстившись прекрасной золотой лилией на эфесе — эта лилия должна была напоминать ему о родных краях. Сейчас, глядя на нее, он не чувствовал ничего, кроме ее бесполезности. Он готов был разглядывать ее бесконечно, продлевая нерешительность — но с берега кричали, что корабль готов поднять паруса, и торопили с погрузкой.

— Брат Оливье! — воскликнул Жерар Монреальский, показавшись на верхней ступени лестницы, ведущей в порт. — Поспешите!

— Я все еще не решил… — пробормотал Оливье.

— Поверьте, нам всем это далось тяжело, — медленно уронил слова брат Жерар, и Оливье увидел в его глазах волю, разрушающую своего обладателя. Для брата Жерара, друга Гийома де Боже, покинуть Тампль было равносильно самоубийству. Но брат Жерар покорился приказу и неизбежности.

— Да, я иду, — сказал Оливье, и направился вслед за братом Жераром.

Они спускались бок о бок по выщербленной лестнице, с пристани им кричали поспешить, а брат Эмери, взятый Жаком де Молэ в напарники, поднялся по лестнице навстречу. Он протянул руку Жерару Монреальскому, чтобы тот оперся на нее и ускорил шаг — брат Жерер шел тяжело, еле передвигая ноги — не мудрено, что у отбывающих было искушение не дать ему остановиться и передумать.

На последних ступенях лестницы Оливье оглянулся. Башни крепости и ее внешние стены скрылись из вида, только дым факелов и смоляных испарений поднимался над парапетом. Густое вечернее небо было темно-синим, как плащ волхва. И на этой синеве одиноко белела единственная фигура — Великий Магистр стоял на вершине лестницы, и провожал взглядом корабль спасенных. Он менее чем когда-либо был похож на воина — бриз трепал его светлые волосы, обнажая неподвижное лицо, белое одеяние казалось изваянным из алебастра. Он менее всего походил на воина и более всего походил на ангела, библейского свидетеля и гонца. Он улыбался. Это была спокойная улыбка отдохновения, каковая нисходит к тем, кому не в чем себя упрекнуть. Он улыбался не людям. Он погибнет здесь и знает об этом, — думал Оливье. — Смерть принесет ему покой. И не найдется ни одной живой души в обреченной огню крепости, которая сможет похоронить его по-христиански. Неужели не останется никого, кто закрыл бы ему глаза?..

…Молния сверкнула перед его взором, и в ушах прогремел гром. Бросив меч на лестницу, Оливье взлетел наверх. Он засмеялся.

— Я остаюсь! — сказал сержант.

— Но для чего? — обратил к нему свою улыбку де Боже.

— Чтобы закрыть вам глаза.

Гийом де Боже обнял сержанта — и это было первое и последнее объятие, в котором чувствовалось нечто человеческое. Все было понятно без слов, ни один приказ не имел силы. Людские приказы отдаются для ушей, сердцу приказывает только Бог.

Взявшись за руки, они стояли рядом — черная и белая фигуры, перечеркнутые крестом — и следили за едва различимым корпусом корабля. На нем находились те, чья жизнь до сего момента и была Акрой — Брат Жак, Алисия Триполитанская, брат Раймон, Графиня Леонора де Пуатье. Вдруг снизу раздался крик:

— Брат Оливье! Мы ждем только вас! Поспешите! — это был голос Жерара Монреальского.

Поднявшись на несколько ступенек, он щурился, силясь в сумерках рассмотреть лица оставшихся.

— Я не плыву! — крикнул смеющийся Оливье. То ли от смеха, то ли дыма в глазах у него стояли слезы.

— Мессир! — сжал кулаки брат Жерар, побледнев. — Почему вы гоните меня и оставляете его? Только оттого, что я не в Ордене? — из глотки его вышел хриплый смех. — Неужели только поэтому?

— Прощайте, брат Жерар! — тихо сказал Магистр. — Благослови вас Бог.

Брат Эмери подхватил Жерара Монреальского и силой повлек его в гавань. Тьма сгустилась над водой. Когда корабль отчалил, над горизонтом встала красная луна.

* * *

…Когда два дня спустя к крепости подошло войско Килавуна, все храмовники выстроились у ворот, готовясь принять последний удар. Капеллан прочел молитву. Оливье стоял безоружным — по какой-то нелепой случайности он уверился, что если не бросаться на сарацинов с мечом — те его не тронут.

Брань, камни и стрелы летели через проломы и стены крепости, маршал приказал: «Не отвечать!» — но сдержать гнев обреченных защитников было невозможно. Вот один выглянул из-за камней, целясь в неприятеля — и через миг упал со стрелой в горле. Вот один из сержантов занял его место — и тоже неудачно. Арабы глумливо смеялись. Оливье полез наверх — он хотел видеть, где стоит Килавун. Султан находился совсем близко, окруженный своим гаремом. И вдруг… несколько женщин вышли вперед, приподняли чадры и плюнули в сторону ворот. Их покрывала взметнулись вверх. Арабы смеялись.

— Мессир! — закричал Оливье. — Нам подали знак.

— Великий Магистр! — раздался голос Визиря, вышедшего вперед из султанских рядов. — Наши женщины больше не желают видеть трусость твоих воинов, но наш султан все еще хочет видеть тебя!

Гийом де Боже взошел на башню, он был в шлеме и кольчуге. Сверху он сделал знак Визирю, что готов спуститься вниз.

— Где гарантия, — перебил его жест маршал, — что наш магистр будет в безопасности?

— Пусть разоружится, как пристало собеседнику — и мы живым доставим его султану! — важно заверил Визирь.

Гийом де Боже снял шлем — и Оливье принял его. После этого магистр отдал ему свой меч.

…Держа оружие сеньора, сержант провожал его спину, упершись взглядом в алый крест. Крепость замерла, арабы прекратили поток брани. Казалось, сам воздух застыл, когда магистр Ордена Тампля вышел из крепости один, и внедрился во вражеские порядки. Оливье спустился к пролому, и стоя там, переговариваясь с братьями.

— Это ошибка, — сказал один.

— Может быть, но это благородный жест, — сказал другой.

— Господи, помоги ему, — сказал третий.

— Оливье! — раздалось из-за пролома. — Оливье!

…Сержант выглянул наружу и увидел двух дервишей Юсуфа Абдаллахаибн Мансура и его ученика Алах-ад-Дина, что расстались с ним под этими стенами. Они подошли совсем близко, припав к камням — ученик от нетерпения не стоял на месте, его лицо сияло радостью. Оливье был поражен. Далекий запах роз, смешанный с тысячью запахов войны, коснулся его. Он не думал, что эти люди так много значат для него.

— Брат Оливье! — воскликнул ученик. — Как ваши дела? Вы нашли то, что искали?

— Да! — сержант ударил рукой о камень. — Да! Эта чаша — сама Акра, полная нашей памяти, нашей крови и нашей веры друг в друга. Это было так просто — не понимаю, как я мог так долго этого не знать!

— Мы так и поняли! — сверкнул глазами ученик. — Мы подошли к этому совсем другим путем, но также оказались правы!

— Боже, какое счастье, — сказал Оливье, — что я снова вижу вас! Я стою здесь в крепости, часы которой сочтены, я должен бы ненавидеть все, что идет с востока — а вместо того я чувствую с ним родство. Благодаря вам…

— Брат Оливье, мы чувствуем то же самое! Мы специально пришли сюда, чтобы увидеться с вами! — перебил ученик.

Учитель переглянулся с учеником и продолжил:

— Брат Оливье! Мы встретились с Принцем Закхаком…

…Оливье не смог сдержать удивленного вскрика. Принц Закхак был одной из самых страшных легенд востока — говорили, он живет в горах Антиливана, в замке, что виден лишь на закате, когда его тень падает на прогретые камни — а в остальное время жилища его не найти. Говорили, он продал душу Иблису за бессмертие и вечную юность, из его лопаток растут две змеи, что питаются мозгом молодых мужчин, и что никто из живущих ныне никогда не видел этого Принца в глаза, а кто видел — становился ему пищей. В эту сказку Оливье не верил.

… — Да! И Принц Закхак подтвердил, что Чаша — это сама Акра. Правда… — учитель замолк и внимательно посмотрел на ученика.

— Правда, брат Оливье, — продолжал ученик, — Принц Закхак кое-в чем ошибся. Он сказал нам, что чаша и вправду потеряна крестоносцами, потому что в Акре ныне одни мертвые. Мы думали, крепость пала — но Принц имел в виду не это! Он имел в виду, что здесь живые мертвецы, которые давно предпочли путь смерти пути жизни. Но мы знаем — в крепости есть один живой, это вы! Мы видели это еще в наше первую встречу, и пришли, чтобы вам о том сказать! Значит, вы и вправду нашли чашу.

— Мне странно слышать такие слова, — сказал сержант, — но я полагаю, Принц не ошибся. Я смотрю на своих братьев по Ордену, что заперлись в стенах, как в темнице, и видят лишь войну, не видя Востока, к которому так стремились. Как можно обладать Палестиной, сидя в тюрьме? И мне горько, потому что все они воистину хотят здесь умереть. Потому что мне не с кем перекинуться словом — мы говорим на разных языках!

— Брат Оливье! — сказал учитель. — Выходите за стены, к нам. Мир огромен и чудесен.

— Не могу!.. — взвыл Оливье. — Я не могу! Я остался здесь намерено, потому что… Чтобы… Мой магистр, скорее всего, погибнет, и я боюсь, не найдется никого, кто смог бы предать его земле по нашему обычаю. Я обязан…

…В этот момент многоголосый крик раздался с бастиона — Оливье отшатнулся от пролома, глядя вверх — и увидел, как через стену летит круглый камень. С тупым стуком он упал у ног сержанта.

Это был не камень. Это была отрубленная голова Гийома де Боже.

Сержант понял, что земля может уйти из-под ног — именно это с ним и случилось.

Вслед за головой через стену было переброшено тело — им зарядили трибушет, как прежде это делали со снарядами, разбившими стену.

Ни плаща, ни кольчуги на магистре не было. Белая котта, выпачканная кровью, была обвита вокруг его пояса, словно жгут.

…Сдержать ярость тамплиеров теперь ничто не могло. Даже невозмутимый маршал это понял и отдал приказ атаковать.

— Предатели! — кричал он. — Вы нарушили клятву и умрете!

— Никто не давал тебе слово, гяур, — раздался голос Визиря, — что ваш магистр вернется живым! Мы обещали, что он живым дойдет до султана! И это истинная правда! — арабы загалдели, потешаясь. — Но наш султан не услышал ничего нового! И от скуки и отрезал вашему магистру голову.

— Приготовиться к штурму! — процедил маршал.

— Господь и Храм! — закричали рыцари.

— Аллах и пророк его! — закричали сарацины.

— Босеан!

— Аллах Акбар!

…Две лавины схлестнулись в выбитых воротах, все заволокло гарью, дымом и пылью, и не было иных звуков, кроме лязга стали, хриплых приказов и стонов раненых. Оливье на коленях стоял перед останками магистра и понимал, что здесь не найдется никого, кто мог бы закрыть ему глаза, не говоря уж о похоронах по-христиански. Он возблагодарил Господа, что остался. Отступающие и несущие раненых не смотрели под ноги, они скользили на липкой крови и едва не топтали два распростертых на земле тела — какое дело еще живым до уже мертвых? Оливье накрыл магистра и его голову белой коттой в ржавых пятнах — и сквозь ткань закрыл ему глаза. Он оглянулся в поисках его меча — но ни меча, ни шлема рядом не оказалось — оружие магистра было взято его рыцарями для последней атаки.

Оливье положил руку на грудь Гийома де Боже — другую поднял вверх и сказал:

— Мессир! Клянусь над вашим телом, как клялся вам и при жизни, что я помню каждое ваше слово и помню вашу последнюю волю. Клянусь, что я выйду отсюда живым, и донесу свет востока до французских берегов. Клянусь, что я буду на Крите и стану помогать брату Жаку де Молэ до самой его или моей смерти. Клянусь, что память о вас сохранится. Прошу вас, мессир, простите меня за дурной совет, что привел вас к гибели. Прощайте — и пусть вас примет Бог в тот край, которого Вы достойны, аминь.

…Когда вал отступающих отхлынул от ворот, идя по живым и мертвым — Оливье встал и побрел в порт. Он не видел, как арабы ворвались в крепость, как последние тамплиеры Акры заперлись в орденской башне и держали ее оборону, сколько могли, и как они подожгли крепость вместе с собой и врагами, чтобы память о них вместе с легендой погибла в огне — либо обе они восстали из него подобно Фениксу. Он не видел ни одно из безумств и ни одно из бесполезных, но героических деяний последней цитадели Королевства Иерусалимского. Арабы не обратили внимания на одинокую безоружную фигуру в черном, удаляющуюся к воде.

На лестнице Оливье подобрал свой меч и спустился к морю. По кромке прибоя, бредя то по колено, то по пояс в воде, он покинул пределы Акры.

Он брел по берегу вод, пока не достиг обитаемых мест. Пользуясь арабским языком и обретенной мудростью, он не встретил препятствий — встречные сарацины и местные жители принимали его за «человека пути». Год спустя он добрался до Кипра на турецком судне, шедшем из Тира.

Оливье де Ла Пен, похоронивший своего магистра и давший ему клятву, достиг христианских земель совсем другим человеком. Ничто не выдавало в нем ни бывшего сына мельника, ни неудавшегося воина, ни былого честолюбца. Он встретился с Жаком де Молэ и передал ему последнюю просьбу Гийома де Боже.

Жак де Молэ молча принял дар. Магистром ордена стал Тибо Годен. В 1994 году на его место был избран Жак де Молэ. В том же году в возрасте 21 года Оливье де Ла Пен стал рыцарем. Он сменил цвет плаща, магистра и призвание. Его белая котта была для него знаком наступившей Ясности.

…Знаком Ясности для меня был простой факт — я понял, что нуждаюсь в отпуске. Немедленно. На войну, к морю, к черту на рога.

С твердым намерением незамедлительно подать прошение об отпуске или отставке — если таковой мне не предоставят — я вышел из дома и двинулся прямо в Лувр. Служанку Мари я послал к ювелиру оценить мои бриллианты, чтобы иметь деньги на руках и проститься со своей службой как можно скорее. В небе сходились осенние тучи, свет постоянно мигал, словно перед представлением в театре. Наверное, поэтому я не сразу обратил внимание на страшный женский крик.

Дело было на набережной, и справа от меня моментально собралась толпа. Разумеется, я прошел бы мимо, если б не Рене. Он выкрикнул мое имя. Рядом с ним, у развернутой кареты, закрыв руками лицо, стояла Диана де Сен-Симон.

…На набережной лежал человек — граф де Сен-Симон, бывший поверенный Ост-Индской кампании и — если верить слухам — чернокнижник. Диана не могла привести его в чувство и бессильно звала врача. Зеваки переминались, врач отсутствовал. Подошла городская стража.

— Господин маркиз! — восклицал Рене. — Позовите врача из Лувра!

— А ты, шалопай, разве не будущий врач?

— Я не знаю, я это не могу!.. — стиснул руки Рене. — Нас учили пока только врачевать ранения!

— Диана, — сказал я, — поезжайте домой. Я пришлю врача от Монморанси.

…Семейный доктор герцогини был на месте, однако мне стоило определенного красноречия уговорить его немедленно оторваться от обеда и идти исполнять свой долг. Отвращение, написанное на его лице, свидетельствовало, что его союз с медициной был браком по расчету.

_____________________________________________________________________


<sup>ПРИМЕЧАНИЯ:

Данайский дар — данайцы во время войны с Троей прибегли к военной хитрости, преподнеся в дар троянцам коня, полного воинов. Вергилий запечатлел этот момент, сделав фразу «Бойтесь данайцев, дары приносящих» крылатой.

Шиит — В переводе с арабского означает «приверженец», «член группировки». Последователь шиизма, одного из направлений в исламе, признающего передачу власти только по крови (от племянника пророка Мухаммеда). Этот догмат до дожил до наших дней. Шиизм характеризуется культом «святых праведников», постулатом о непогрешимости имама и догматом о таинственном «Двенадцатом имаме». Шиитская формула «Аллах, Мухаммад йа Али» весьма сильно напоминает христианскую «Отец, Сын, и Святой Дух».

Иблис — в исламе дьявол.</sup>

Читать дальше (5)