Лилия и Крест - 2

[expellearmus002]

───────༺༻ 2 ༺༻ ───────

Сборщики налогов и финансисты в один голос утверждали, что виновата распутица на дорогах и грабежи. Дворянская рента не доходит до Парижа, налоги же не покрывают расходы Двора. Слухи доносили, что протестантское дворянство, ничем не обязанное католической короне, пускает деньги в оборот, вкладывая их в укрепление Ла-Рошели, главного торгового порта. Налоговая система представлялась мне устаревшей, я имел сведения обо всех местах скопления денег, но без королевского указа не имел ни малейшей возможности эти деньги изъять цивилизованным способом. Этим способом представлялся мне до сих пор не введенный налог на роскошь, которым следовало обложить любое дворянство, и налог на коммерческую деятельность, которым следовало обложить церковь в пользу государства. По первому вопросу мне нужен был король, по второму — кардинал Ришелье.

Но король скучал в Лувре, быстрого принятия решений от него ждать не следовало, кардинал же увяз в политике. Большие Королевские Советы превратились в Военные и не требовали моего участия. Титулованное дворянство Парижа тем временем брало приступом финансовое министерство. В министерстве его встречали стряпчие, казначеи и секретарь, потому что при сложившихся обстоятельствах я счел за благо пребывать дома. Но титулованное дворянство пожаловало и ко мне домой.

— Господин сюр-ин-тендант, — обливая меня презрением из-под полей шляпы, процедил герцог де Тремуль, встав в дверях вестибюля. — Я пришел за своей рентой. Полагаю, она у вас?

— У меня ее нет, — развел я руками.

— Где же она? — на гугенотском лице Тремуля читалась уверенность в том, что его рента спущена мной в борделе не далее, как вчера.

— Она в пути, ваша светлость. Приходите позже.

— Насколько позже?

 — На днях.

— И это — наше финансовое управление! — хмыкнул Тремуль, чем весьма меня задел.

 — Ваша светлость! Герцогиня де Шеврез послала меня за своей рентой…

 — Деточка, передай герцогине, что рента задержалась в дороге…

 — Это особняк сюринтенданта? Почему мне не платят жалования?

— Ваше жалование у вашего капитана.

— А моя рента?

 — А ваш титул?

— Я барон де Сигоньяк!

— Рента ваша не пришла, кругом бандиты и военное положение, ждите.

— Моя госпожа, сударь…

— Ждите!

— Это здесь?..

— Денег нет.

 — Господин сюр-ин-тендант… Время прошло. Моя рента у вас?

 — Сожалею.

— Черт знает что!!!

Помню, как Его Высокопреосвященство посетил мой дом в сопровождении роты гвардии — звенящая красная лента обвила особняк по периметру, закольцевала двери, внутрь вошел Красный герцог, лицо его было страшным, шляпа на глазах.

— Наконец-то, Ваше Высокопреосвященство, — встал я из-за стола.

— Что у нас с налогами? — вопросил кардинал.

— Налоги выкачены, и недостаточны. Все деньги у иезуитов.

— У иезуитов. Отлично! Но это церковный Орден, он не облагается податью.

— Они содержат кофейни, где осела треть финансов Парижа. Найдите способ, Ваше Высокопреосвященство.

— Я подумаю.

— Налог с продаж… с перевозок сырья… с аренды земли… лишите их торговой привилегии на территории столицы… Это не церковное дело — содержать трактиры… Половина финансов Парижа!

— Да-да, я решу этот вопрос. Кстати, пока вы можете продавать вино из королевского запаса. Только подороже. И поаккуратней…

— Непременно (я с ужасом представил, сколько задолжал лично). Еще, Ваше Высокопреосвященство, треть доходов Парижа находится на городском Дне. Там головорез на головорезе, повальные грабежи, рента не доходит до владельцев.

— Это проще, мы проведем вооруженный рейд. Кавуа! — крикнул он в окно.

— Да, зачистка мусора, — давил я. — Половина доходов Парижа!

Вошел Кавуа, и пока кардинал обсуждал с ним необходимость взять парижских оборванцев за горло, я писал от его имени указ. Третий пункт экономического ренессанса.

— Еще, Ваше Высокопреосвященство, вам надо посмотреть этот документ… Треть доходов Парижа находится у титулованных дворян. Монморанси, Тремули, Кондэ… Вы не представляете, с какими лицами они встречают меня, получая свою ренту! А знаете, какая она у них??? Половина доходов Парижа! Ее просто немыслимо потратить, там сотни тысяч!

— Так, — кардинал пробежал глазами бумагу. — И в каком размере вы полагаете облагать их налогом? Какова дифференциация? Что относится к пресловутой «роскоши»?

— Фасад дома. Район проживания. Внешний вид дворянина. Количество слуг. Выбирайте.

 — Какой размер налога вы полагаете?

— Пятая часть дохода. Четверть дохода в случае начала войны.

 — У нас начнутся дворянские бунты.

— Они у нас вернее начнутся, если кризис продлится. Я не могу давать кредиты.

— Я подумаю, давайте указ. Поговорю с Его Величеством, — Ришелье свернул указ трубочкой. — А пока урезайте ренту вполовину.

— Есть приоритеты?

— Титулованные лица выше графа. Кстати, герцогу Монморанси ренту временно задержите.

— Он в опале? — живо спросил я.

— Да, — нехотя ответил кардинал, — есть подозрение, что он заговорщик. В этом случае мы проведем конфискацию его имущества.

— Монморанси совершенно точно заговорщик! — сказал я, вспомнив тамплиерский список. К слову сказать, книгу мне вернуть так и не удалось: соседей я не видел уже очень давно, в их доме шла таинственная жизнь, никак не пересекающаяся с моей. — И с ним наверняка какие-нибудь Гизы или Кондэ!

— Возможно, пора произвести размен фигур, — кардинал посмотрел в окно. — Вопрос с их Новой Лигой как раз выясняется.

«Вот, значит, как называется их салон», — усмехнулся я. А вслух сказал:

— Может быть, провести конфискацию прямо сейчас?

— Не следует спешить, — отрезал кардинал. — Подождем его возвращения из театра военных действий…

Под окном раздались крики, призывающие его высокопреосвященство, и кардинал откланялся. Напоследок он поинтересовался курсом испанского дублона.

Его Высокопреосвященство вышел — Кавуа остался.

— Да… — мечтательно протянул он. — Конфискация была бы весьма уместна… Вы видели мебель Монморанси?

— Разумеется, — ледяным тоном ответил я. — Она куда лучше моей! И она была бы мне весьма кстати!

— Чего проще? После конфискации мы передадим ее вам на временное хранение.

 — Я не буду настаивать на всей мебели — только на венецианских стульях и венском гарнитуре.

— По рукам.

— Кстати, господин де Кавуа, мне пришла в голову премилая идея. Если окажется, что заговор не принесет дохода — надо организовать свой, втянуть в него самых богатых людей Парижа — потом сдать их кардиналу и конфисковать все имущество.

— О! Да вы политик, милейший маркиз.

— О нет, это соображения сугубо финансового порядка.

— Любопытно… Кстати, господин маркиз, не собираетесь ли вы сегодня на конный выезд? Поехать, поразмяться, так сказать…

…Конным выездом в Париже называли пустырь за Малым Люксембургским дворцом, где все дворянство решало свои проблемы с помощью шпаги, а те, у кого не было проблем, упражнялись в фехтовании. Поток «упавших с коня» вечерами устремлялся мимо особняка Сен-Симонов и рассасывался в мещанских кварталах, где квартировали основные любители «ездить верхом» — мушкетеры Его Величества и гвардейцы Его Высокопреосвященства.

— Поразмяться? — поразился я. Как можно думать о такой ерунде, когда в стране финансовый кризис. — У меня, видите ли, совершенно нет времени… Да и что за глупость — разминаться, как солдафоны… Иное дело — когда есть Дело.

— Так у вас нет повода для Дела? — не поверил Кавуа. Он был прав. Мало того, в свете его правоты все финансовые дела всех министерств выглядели полной ерундой.

— Любезный господин де Кавуа, — приподнял я шляпу. — Сделайте одолжение и вызовите от моего лица на конную прогулку герцога де Тремуля.

— Ого! — отозвался Кавуа. — Уже и герцог?.. Какова же причина?

— Мне не понравилось выражение его лица.

 — Отлично. До встречи, любезный маркиз. Подробности предстоящей прогулки я передам вам через час.

Кавуа щелкнул каблуками — а я отправился чистить фамильную шпагу. Но мне не дали.

— Господин сю-ин-тенгдант. Я от герцога де Тремуля. Он требует…

— Черт побери гугенотскую дотошность! Вот половина ренты герцога, в связи с военным положением все доходы временно урезаны.

— Но это оскорбительно!

— Это приказ кардинала.

— Ваша светлость? Я от герцогини де Монморанси… Ее супруг в отлучке…

— Ваша рента все еще в пути.

— Господин маркиз! Меня-то вы помните? Я к вам по поручению.

— Денег нет, страна в руинах.

— Да нет, я по поручению королевы.

— Даже для Ее величества!

— Господин маркиз. Королева передает вам послание…

…Это был граф де Вард, он не просил денег, и я от радости выдал ему ренту.

— Где же послание?

— Пойдемте со мной.

Недалеко от дверей моего дома, в тени деревьев, стояло прелестное дитя с роскошной грудью, которая едва не вываливалась из корсета. Именно поэтому я не сразу заметил в ее руках пол-бутылки испанского вина. Дитя стояло в столь соблазнительной позе, что было ясно — посланием является отнюдь не бутыль. Тем не менее, попробовать вино стоило.

Мы расположились под деревьями на холме, откуда просматривались крыши Лувра и красно-синие фигурки стоящих в карауле рот. От первого глотка день показался мне не таким чудовищным, от второго пружина в голове, наконец, разжалась — а от третьего я снова почувствовал себя живым.

Граф де Вард на все лады возносил королеву. Я вторил. Было за что. Прелестное дитя, меж тем, склонило голову мне на плечо. На ее шее висел черный лотарингский крест, усыпанный прозрачными камнями. Она приподняла его за цепь — и сосредоточенно наматывала на палец.

— Прекрасная работа, — вымолвил я. «Черт, что-то такое мне уже встречалось», — пронеслось в голове. Не то воспоминание, не то его тень.

— Он достался мне от матери, — крутила она цепочку.

— Как зовут тебя, милочка? — поинтересовался я.

— Констанция, — проворковала она. Ее ореховые глаза были подернуты пеленой не то истомы, не то алкоголя. — А вы… вы, господин маркиз… уже давно…

— Да, я давно маркиз. Выпьем!

Однако вскоре пить стало нечего. Проклятье, — понял я, чувствуя разливающийся по венам огонь, — а ведь я сегодня даже не обедал! Небо в кучерявых облаках было синим и ярким, как мушкетерские плащи. Вдалеке звучали пушечные залпы.

— А что, граф, — сказал я, — не поехать ли нам на войну? Послать все к черту — и поехать?..

— Так я, в общем-то, и собираюсь, — чуть заикаясь, ответил де Вард. — Но, говорят, ла-рошельцы нам наваляли.

— Вот как? Что, во Франции нет достойных маршалов?

— Все продули… — развалился граф на траве. — Не везет нашему Монморанси…

— Что? Монморанси командует нашими частями?

— Ну да, его назначили… Скоро узнаем, чем это кончится.

— Война… — протянуло прелестное дитя, прильнув ко мне теснее. — Все бы вам война… А между тем… Вот вы, господин маркиз… Вы даже не знаете, как много вы для меня значите…

Я окончательно сориентировался.

— Пойдем-ка, деточка, со мной, — встал я, беря ее за руку. — Мое почтение, господин граф.

— А!.. — махнул он рукой, не поднимаясь с травы.

…Вестибюль моего дома заполнили ходоки и просители, поэтому я решил вершить свое дело в министерстве. Конечно, там суетились клерки и секретарь — и все они вместе занимались подсчетом денег — но они же и создали мне заслон. Мой дом находился на военном положении. В воздухе гремели пушечные залпы. В кабинете через стену от счетоводов я расположил на диване Констанцию. Их щелкающие счеты помогали не сбиваться с ритма. Констанция была страстна. Дверь не запиралась, мне было наплевать. Какие-то люди заходили и выходили, мне было все равно, что они думали о звуках из моего кабинета. Один раз дверь открылась, и внутрь прошла экономка Мари — деловая поступь, в руках поднос.

— Я тут того, ваша светлость, подумала, вы захотите пить. И дама того.

 — Спасибо, ступай домой!

Я рано загордился своей прислугой — Констанция метнулась и пролила все, что было на подносе, на диван. На следующий день я забыл про это — и сел в загустевшую лужу. Заботливая прислуга — это недосмотр.

Но тогда мне было не до того, что пролито на диван. В дверь постучали. Момент был крайне неудачный. В дверь постучали снова:

— Ваша светлость, это лейтенант королевских мушкетеров!

Чертыхнувшись, я высунул в дверь взлохмаченную голову:

— В чем дело? Я с женщиной!

Молчание было мне ответом. Один миг. За дверью стоял барон де Сигоньяк при полном параде. Он кашлянул и доложил:

— Господин маркиз, вас ожидает королева!

Это меняло дело.

— Минутку, — пообещал я. Констанция лежала поперек дивана, я, скалясь, вытащил из-под нее штаны, рубаху и перевязь. Прихватив шпагу со шляпой, герой выпрыгивает в окно. Напоследок я сказал ей:

— Прощай, любимая, мне было хорошо.

…Как она выберется из министерства через парадный вход — на глазах у клерков и посетителей — меня не волновало. Под окном, что выходило во двор с отхожим местом, я оделся. И помчался к королеве.

Королева отчаянно скучала. Она была в тяжести, и по этой причине не могла предаваться подвижным забавам. Я принес ей вина — и прекрасно провел время, отблагодарив ее за малышку. «Малышка очень чувствительна, — сказала королева. — Не могли бы вы, маркиз, передать ей вот это?» С этими словами королева достала из-за корсажа золотой кулон тонкой работы. Я совершенно не мог взять в толк, что королева имеет в виду — потому что видел только ее белую грудь, исторгшую драгоценность.

— Зачем? — спросил я, глядя в вырез ее платья.

— Затем, что бедняжка может подумать… одним словом, ей было бы приятно…

— Не понимаю, Ваше Величество, отчего бы вам не отдать ей эту безделицу самолично?

— Как вы не понятливы, маркиз! — королева даже всплеснула руками и засмеялась. — Ей было бы приятно получить это от вас!

— А, — разочарованно протянул я. — Давайте.

…Безделицу я не отдал. Нервные малышки — это не по моей части.

И тут из-за портьеры апартаментов королевы раздался хорошо знакомый ленивый голос:

 — Кого это я слышу?.. Уж не господина ли сюринтенданта? Что-то вас совсем не видно у меня!

Это был голос короля Людовика Тринадцатого. Я спешно откланялся и метнулся к другому выходу — ревность Его Величества известна всему двору.

В коридоре я отдышался — и побрел к королю. Я предполагал, что сейчас предстоит долгая и обстоятельная беседа о налогах и кредитах двору. Я выдал на расходы Лувра в начале сезона лишь десятую часть запрошенного.

Огромный паркетный зал был пуст. Разительный контраст с будуаром королевы. У трона, облокотясь на него и вздыхая, стоял Ла Шене. Появился Людовик. Я поклонился по правилам этикета — но одного взмаха шляпой не досчитал. Из озорства и мести за прерванный визит. Но Людовик тоже моих движений не считал. Он замахал руками:

— Хватит, хватит, маркиз, нам приятно и… довольно.

— Ваше Величество! — с места в карьер двинулся я на короля. — Мне необходимо сделать заявление и внести некоторое предложение по части финансовой политики!

Людовик сморщился и глянул на Ла Шене. Тот расторопно поднес ему бокал.

— Я слушаю, — веско изрек король.

— Страна в кризисе, как вы знаете…

— Да уж, увидев, сколько было вами выдано на наши расходы против запрошенного, я бы сказал — страна в нищете!

Я приблизился к королю вплотную — так что видел сорт вина в его кубке.

— Ваше Величество… На руках дворян огромные деньги… Не желая ни в коей мере покушаться на привилегии титулованных особ, я бы просил вас… рассмотреть возможность… введения налога на роскошь.

— Мы подумаем, — отхлебнув, ответил Людовик. — Что еще?

— Хороша была бы конфискация имущества у тех особ, что не внушают доверия.

— Кстати! — оживился Людовик. — Монморанси, как нам стало известно, продул кампанию под Ла-Рошелью.

— Вот как, — усмехнулся я. — Отчего же?

— Он не дождался мушкетерских рот, и выступил на свой страх и риск… Сейчас он, вероятно, направляется сюда для решительного объяснения этого казуса.

— Он очень богат, Ваше Величество… И он заговорщик.

— Да, но мы думаем, что его имущество не может быть конфисковано из уважения к древности его рода. Все же он связан с королевским домом… Да. Надо быть милосердным.

Мысленно я попрощался с венским гарнитуром. Но с королями не спорят.

— Кстати, — сказал Его Величество, — под Ла-Рошелью прекрасно показали себя маршалы Бассомпьер и де Сьери. Они только что прибыли в Париж, это настоящий триумф французского оружия. Мы полагаем, они достойны награды. Это послужит укреплению духа наших войск, когда маршалы возглавят их для окончания осады, и покажет нашу справедливость.

— В любой час, Ваше Величество. (У меня в министерстве хранились ордена Французской Короны, ключ от сейфа я носил на себе). — Какие награды вы желаете пожаловать?

— А какие у нас есть?

— Орден Святого Духа, Золотого руна, Святого Михаила трех степеней. Наградные ленты. Святой Дух, очевидно, не подойдет — это по части кардинала.

— Пожалуй, Золотого руна. И Святого Михаила первой степени. Доставьте их ко мне до вечерней мессы.

— Будет исполнено, Ваше Величество.

…Тут за стеной раздались женские крики, и одновременно в зал ворвался кардинал.

— Что там, ваше высокопреосвященство? — отставив кубок, вопросил король.

— Ее Величество собралась рожать, — процедил кардинал. Следом вбежала камеристка королевы, и Людовик нехотя покинул трон.

Мы с кардиналом раскланялись со всей светской холодностью, на какую были способны.

— Маркиз д’Эффиа. — Произнес Ришелье с непередаваемым презрением. Он всегда произносил мое имя с презрением, и ставил ударение на первый слог. Ему доставляло удовольствие корежить мое имя.

 — Кардинал. — Поклонился я и уронил шляпу. Кряхтя, я поднял ее и нахлобучил на голову. Ришелье сделал вид, что так и надо.

 — Начните печатать векселя, — сказал Ришелье, оглядывая мой камзол, который был застегнут на три пуговицы из двадцати. Какие выводы сделал король, я подумать не успел. — Типография иезуитов готова принять заказ.

— А кофейня иезуитов готова платить?

— Вопрос решается.

Я снова поклонился и отправился вон из Лувра.

* * *

В министерстве я застал клерков и сборщиков налогов, которые решили отчитаться мне за день каторжной работы. Я слушал в пол-уха. Мне отчаянно хотелось завершить дела и пообедать. Но на повестке дня стояла печать векселей.

Видит бог, я сделал, что мог. Время неумолимо неслось к вечеру. На пороге министерства возник де Кавуа.

— О! — сказал он, приподнимая шляпу. — А вот и вы, дорогой маркиз. Ну, как ваше настроение? — он мигнул глазом, и я сразу вспомнил про Настоящее Дело.

— Что, уже пора? — поднял я голову от бумаг, которые штамповал со всей скоростью, на какую был способен. Волосы мои от усердной работы, вина, жары, малышки и вексельной спешки совершенно развились, и теперь мешали видеть, что именно я штампую. — Мне надо, видите ли, еще навестить Его Величество.

— Ну… — протянул Кавуа, и стало ясно — король и Франция могут подождать.

Я запер печать — и мы вышли на улицу.

Стоял прекрасный, солнечный, медовый парижский вечер. Вечер, когда нужно влюбляться и умирать.

— Каковы условия? — спросил я.

— Вы деретесь до третьей крови, — ответил беспечный Кавуа. Условия меня более чем удовлетворили.

…Солнце плавилось в водах Сены и в окнах мансард, могу поклясться — я слышал, как под крышами ворковали голуби и бились крыльями о деревянные перегородки. Громада Нотр-Дама, как огромный корабль, проплыла по левую руку.

— Мое почтение, господин маркиз!

Склонив голову на светский манер, нам навстречу шел священник Норт-Дама отец Себастьян де Сен-Фран, один из лучших проповедников Парижа. Как все иезуиты, отец Себастьян был высок и черняв, словно приходился младшим братом Игнатию Лойоле, застегнут на все пятьдесят пуговиц ритуального мундира, и тороплив. Куда постоянно спешат иезуиты, я не знал — иногда они так спешили, что заметить их в Париже было затруднительно.

— Мое почтение, отче.

— Отчего-то вас не видно на мессах, — стрельнул глазами отец Себастьян. — Сын мой, это неразумно. Надо думать о своих грехах!

 — Да какие грехи! — воскликнул я в сердцах, проклиная испорченный вечер. — Мне через десять минут проливать кровь! (Отчего-то это показалось мне достаточным доводом, чтобы он отвязался).

— Тем более, тем более! — поднял палец иезуит. — Спешите исповедаться, пока не поздно. Например, сегодня подходящий вечер для исповеди.

— Господи Боже! — простонал я.

— Вот именно, вот именно! — назидательно подтвердил отец Себастьян.

— Если государственные дела не займут все отпущенное мне время… — поклонился я.

— Жду. — Иезуит поклонился и зашагал к мосту на Ситэ.

На мессе я последний раз был в детстве. С того времени грехов у меня, по моему разумению, не прибавилось.

— Кстати, — сказал Кавуа, едва мы возобновили путь, — А не хотите ли вы, любезный маркиз… жениться?

— Что?! — остановился я.

— Жениться. На молодой прелестной девушке.

— Что за глупая мысль? — расхохотался я. — Помнится, в тот раз я выиграл. Никакой женитьбы! Я могу предъявить вам реализацию другой расписки.

— Никаких расписок. Просто, видите ли, у меня есть дочь… Она так хороша, и скромна, только из пансиона… Отличная получится жена!

— Что, капитан, — усмехнулся я, — не дает покоя мой титул? Признайтесь — или вам больше нравятся мои деньги?

— Ну… — неопределенно пожал плечами Кавуа. — Впрочем, я вас познакомлю.

— Валяйте, — пробормотал я.

Возле Малого Люксембургского дворца Кавуа раскланялся с кардиналом. Тот возвращался от короля.

— Ну, как там Ее Величество? — с видом ложной озабоченности спросил Кавуа. — А то вся гвардия, понимаете ли, в нетерпении…

— Уместный вопрос, — ответил кардинал, присоединяясь к пешей прогулке. — Ее Величество здорова. Она обласкала нового врача, и теперь решила заняться просвещением.

— Да что вы? — поразился Кавуа. — А это не… так сказать, странности ее положения?

— Это прояснится на аудиенции с Ее Величеством и королевой-матерью. Она хочет пожертвовать большую сумму денег на академическое образование и развитие Сорбонны.

— Дела! — подкрутил ус Кавуа. Кардинал выглядел задумчивым. Я выглядел безучастным. Ясно было, откуда дует ветер — Роза и Крест, механизмы обработки. Я знал, что кардинала давно занимает мысль о создании Французской Академии. Очевидно, он перечислял про себя первые умы Франции и думал о гонорарах.

…Как показало будущее, я сильно ошибался. Задумчивость кардинала была вызвана вовсе не делами просвещения, а проблемой собственного проигранного целибата. Госпожа герцогиня де Шеврез, посещавшая карточный клуб, оказывается, не первый месяц тратила деньги на скупку расписок кардинала. Зачем они ей были нужны, так и не выяснилось, потому что сама она ни одной из них не воспользовалась. Возможно, она пустила бы их в ход, окажись ее положение шатким. Возможно, положение ее было стабильным именно потому, что Ришелье все знал. Как бы то ни было, расписка с целибатом Его Высокопреосвященства была куплена ей у Кавуа и перепродана королеве-матери, которая не растерялась. Аудиенция с Их Величествами несла не только познавательную, но и искупительную нагрузку.

…На повороте открылся знаменитый пустырь. Между зарослями мелькали фигуры дерущихся и разминающихся дворян, половину из которых составляли военные. Кардинала приветствовали поклонами. Группа, стоящая впереди всех прямо на дороге, и была нашей целью — я издалека узнал белоснежную тощую фигуру герцога де Тремуля. Его окружали два секунданта. На губах герцога играла обычная презрительная усмешка. Потом она исчезла — появление двух министров государства французского и капитана гвардии можно было расценить как угодно. К счастью, расценивать было нечего. Я снял шляпу. Разумеется, мы опоздали.

— Прошу прощения за задержку, — сказал я. — Видите ли… Дела.

Герцог поклонился. Я огляделся, ища место — закатное солнце било в лицо, а драться в высокой траве поперек дороги было не удобно. Пока Кавуа устранял причину затруднения — он знал пустырь как свои пять пальцев — я заметил в отдалении своего секретаря Рене. Тот стоял меж кустов рядом с прелестной блондинкой и пожирал глазами ристалище. На блондинку я большого внимания не обратил — меня занимало присутствие секретаря, которому здесь совсем не место.

— Отчего не на работе? — строго вопросил я, подойдя.

— Все сделано, ваша светлость! — бодро ответил секретарь. — Казначей меня отпустил! А лекций сегодня не было!

— Как не было? Что это за сказки?

— У академиков какой-то совет, вся Сорбонна гуляет.

«Ага, — подумал я, — это, верно, по поводу вложений королевы».

— Я тоже хотел бы заниматься фехтованием! — мечтательно сказал Рене. — И еще бы мне вашу шпагу… одолжить…

— И не мечтай, гаденыш, — отрезал я. Это переходило всякие границы. — Молись, чтобы я пустил тебя на порог после этого демарша.

Подошел довольный Кавуа. Он нашел место.

Мы с герцогом встали в позицию. На лице герцога снова заиграла усмешка — грешным делом, думаю, мне она мерещилась на его физиономии постоянно из-за тени, которую отбрасывали поля его шляпы — и я решил отыграться. Я поклонился и воткнул шпагу в землю. Герцог застыл с вытянутым клинком. Я медленно снял шляпу и положил ее в траву. Герцог подумал и последовал моему примеру. Потом я расстегнул манжеты камзола — с ними было немало возни, поскольку ни камердинера, ни слуги под рукой не сыскалось. Потом я аккуратно расстегнул все двадцать его пуговиц. Герцог стал проявлять нетерпение. Я снял камзол, немного попутавшись в рукавах — и принялся за рубашку. Герцог позеленел, но продолжал стоять навытяжку. После рубашки я принялся за ботфорты. Я развернул их и отрегулировал коленный ремень. К несчастью, я забыл про перчатки. Они явились бы завершением маскарада. Улыбнувшись сопернику самой обаятельной из своих улыбок, я скрестил с ним свой клинок.

Герцог дрался плохо. Его шпага хаотично двигалась по большой дуге, я мысленно пожелал ему потратить ренту на найм учителя. Он держался от меня на большом расстоянии, и вынуждал идти в наступление почти бегом. Мы сильно сдвинулись — солнце било мне прямо в глаза. Первые два удара мы нанесли друг другу одновременно. Они были незначительными, и мы продолжили. Герцог застыл на месте — сзади него находились заросли сорняков, вымахавшие почти по грудь. Второй укол тоже был почти одновременным — шпага герцога на излете задела меня по руке. Я совершенно расслабился, понимая, что могу убить его в любой момент. Неожиданно мне сделалось его жаль. То ли от сорняков за его спиной, то ли от поражения гугенотов под Ла-Рошелью, то ли от пятен крови на его белоснежных штанах. Пока я ловил ворон и сострадал, герцог уколол меня в плечо. Я был полностью счастлив, несмотря на формальный проигрыш. Герцог, думаю, тоже.

Мы пожали друг другу руки и исполнили все формальности, приличествующие завершению поединка. В небе летели облака и осенние ласточки, секунданты промачивали горло, жизнь была удивительно хороша. Я подобрал свою одежду и принялся неспешно облачаться. И тут заметил, что кисть моей правой руки не шевелится.

«Черт!» — выругался я, вспомнив про сотню дел, в которых эта рука незаменима. «Черт! Проклятый протестант!»

Проклятой была моя беспечность. Надо было надеть перчатки. Но что сделано — то сделано. Из зарослей чрезвычайно вовремя выскочил секретарь Рене. Пока он застегивал мои пуговицы, подошел Кавуа.

— Господин маркиз, — провозгласил он. — Позвольте познакомить вас со своей дочерью!

…Рука Рене дрогнула. Это оказалась та самая прелестная блондинка, что следила за забавами отца. Не думаю, что она догадывалась о его матримониальных планах. Мы защебетали ни о чем. Мысли мои были заняты поисками лекаря. Лекаря на пустыре я не наблюдал, недоучка Рене, конечно, в счет не шел. Кавуа полностью закрыл мне обзор, наслаждаясь сводничеством и не думая уходить (он справедливо опасался, что я тут же сбегу). Рене копался с манжетами, и тоже безбожно тянул время. В результате я поступил негалантно.

— Простите, господа, — вырвался я, толкнув Рене и Кавуа локтями. — Господин барон!

Знакомый барон был в ближайшей паре фехтующих, он только что опустил клинок и теперь растирал шею.

— Господин барон! Не могли бы вы вправить мне сустав?

Барона эта просьба не очень удивила. Раскланявшись мне и сопернику, он поднес к глазам протянутую кисть. Потыкал в нее, подергал. «Так, — сказал он. — Надобно носить перчатки». Мы отошли в сторону, и барон занялся солдатским лечением. Я с тоской вспомнил просьбу короля об орденах. Запертые в сейфе ордена находились в разобранном состоянии — ленты отдельно, наградные кресты и символы — отдельно, крепеж — отдельно. Это было сделано для удобства транспортировки — ордена льют не в Париже, Золотое Руно, например, приходит из Мадрида. Орден Святого Михаила наборный, количество крестов на нем зависит от степени. Обычно перед передачей королю они собираются вручную. Это легкая, но кропотливая работа, требующая аккуратности. Разумеется, ни одной горничной поручать столь ответственное государственное дело нельзя. Тоска ела меня чем дальше, тем больше — вместе с изменением цвета моей руки. В конце операции сустав был синий, а тоска — черной.

Поблагодарив барона, я собрался скорейшим образом вернуться домой — самыми темными переулками — и разобраться с проклятыми орденами. Но у выхода с пустыря меня окликнул граф Бесараб, недавно вернувшийся из театра военных действий в составе войск отличившихся маршалов.

— О! — раздался его голос, даже на гласных имеющий акцент. — Какая радость! И вы здесь, господин маркиз! Позвольте предложить вам пофехтовать со мной! (Бесараб любопытнейшим образом коверкает французский).

— Видимо, не сегодня! — продемонстрировав ранение, я продолжал путь. Бесараба это не остановило.

— Ну, может быть завтра? — задержал он меня. — Или на днях!

 — На днях — ради бога.

— Знаете, наш полк так отличился под Ла-Рошелью! Победители, смельчаки! Вы представьте — строй венгров без рубах несется на врага, шашки сверкают, обнаженные торсы, мышцы, загляденье! — Граф Бесараб мигал обоими глазами, и я списал это на херес, который он не спеша посасывал все это время. — Маршал Бассомпьер был полностью очарован. Кстати! Вы помните, что вы проиграли мне намедни?

Я точно не помнил, знал только, что ничего хорошего. Голова моя плыла.

— Вы ведь точно помните, да?

— Что-то там с королевой… — уклончиво сказал я, потому что было нечто еще, что я запамятовал.

— С королевой или с маршалом Бассомпьером, на мой выбор! — напомнил Бесараб, и мне стало дурно. Я взял у графа бутыль и отпил из нее так много, сколько смог. Действительно, в тот раз венгр коварно предложил подобный выбор в момент удвоения ставок. Но мысли о королеве, оказывается, поглотили все. Теперь неумолимо приближалась расплата.

— И что? — спросил я безразличным тоном.

— Ну так я желаю Бассомпьера! — замигал Бесараб.

— Сколько ему лет? — поинтересовался я. — Он хотя бы не очень стар?

 — Он довольно уже стар и весьма безобразен. Впрочем, это же не помешает долгу чести? — проницательно засмеялся Бесараб. Я выпил еще.

— Ладно, — прищурился я. — Пригласите ко мне маршала. Полагаю, вы увидите его раньше меня.

— Непременно, — изысканно поклонился граф Бесараб. — Непременно. Премного благодарен. Ну так до встречи на днях!

Настроение мое от всего услышанного испортилось не окончательно, и свет не померк. Чтобы закрепить результат, я зашел в ближайшую лавку, купил бутыль вина, и двинулся переулками, попивая из горла. «За полное и окончательное падение!» — провозглашал я, прикладываясь. Крыши Малого Люксембургского дворца скрылись из виду, загороженные кармелитским монастырем. Перед глазами у меня мелькали деньги, испанские дублоны, ливры, экю, векселя, клинки и страницы. На этих страницах описывалась история оруженосца Оливье. Остановившись у какой-то задней калитки, я снова попытался представить себе двух целующихся мужчин. Картина была менее омерзительна, чем в прошлый раз. Подумав, я решил, что если это не безбожный урод и не трясущийся старец, пожалуй, можно пережить. В голове снова поплыло мельтешенье — это были лица моих приятелей и знакомых. Последним возникло горбоносое лицо Ришелье с его знаменитым прищуром и немного выдвинутой челюстью, словно он готов исторгнуть богохульство. Я сплюнул — и тут калитка открылась. На пороге стояла Диана де Сен-Симон.

— Что же вы не входите, господин маркиз? — по-кошачьи улыбнулась она.

— Я вовсе не к вам, мадемуазель, — пошатнулся я. — Я здесь пью. Обмываю проигрыш.

— Да что вы! У меня это сделать вам будет гораздо удобней!

Действительно, я вышел к особняку Сен-Симонов.

Диана была энергична и мила, как всегда. Получалось, что я имею в Париже дом, куда могу нагрянуть в любой момент, и не создать неудобства. Это сторона тайного братства была, безусловно, положительной. Проведя меня в вестибюль, графиня поинтересовалась:

— Как ваши успехи, маркиз? В смысле нашего дела?

— В смысле действовать тотально?

— Ну да.

— Милая Диана, все давно решено за моей спиной… — Тут мне пришла нелепая мысль, и я тут же ее высказал: — Полагаю, вас удовлетворит, если я пройдусь по всем трем сословиям Парижа, не делая разницы между мужчинами и женщинами?

— О! — засмеялась Диана. — Дорогой Ролан! У меня просто нет слов!

— То-то, — отпил я последний глоток, откланялся и побрел домой.

…На самом деле, полагаю, я общался с милейшей графиней дольше, потому что по дороге к дому услышал дальний звон колоколов Нотр-Дама, созывающий верующих к мессе. Это значило, что час поздний, и что на моей службе королю поставлено пятно. Я припустился в министерство.

И надо же было такому случиться — у Нового моста, в том же самом месте, мне навстречу попался отец Себастьян, точно также торопящийся к собору. Он резко остановился:

— Полагаю, господин маркиз, вы спешите ко мне на исповедь?

— Нет, святой отец, я не успеваю исполнить свой долг в отношении короля!

На лице отца Себастьяна отразилось разочарование.

— Ну хотя бы на мессе мы вас увидим?

…Я понимаю, что у каждого человека своя работа. Но в тот момент я мысленно поклялся, что иезуит поплатится за попытку мешать мне делать мою. Месть будет скорой и ужасной.

— Я подойду, как только выдастся время! — скрипнул я зубами.

— А на исповедь? — не унимался иезуит.

— А после и на исповедь.

— Хм, — закатил глаза отец Себастьян куда-то вбок, словно там у него располагался справочный текст. — Обычно принято исповедоваться перед мессой, дабы иметь возможность участвовать в таинстве причастия.

— Ну, значит, придется мне обойтись без евхаристии! Честь имею!

Примчался в министерство я весь в мыле. Колокола отзвенели. Начиналась месса. Король остался без орденов.

Дрожащими от спешки руками я отпер сейф и достал ордена. Действовать приходилось левой рукой, оттого дело продвигалось не быстро. Дважды у меня падал ключ, в конце концов, пользуясь отсутствием свидетелей, я сел прямо на пол у сейфа, вывалил на пол все достояние королевства французского, и, развезя его вокруг себя, занялся сборкой. Картина, должно быть, была фарсовая. Проклятый крепеж Золотого Руна был хлипковат — подлые испанцы, видно, пожалели на него золота, баран висел косо, а после моего гениального решения закрепить его в нужном положении с помощью зубов, потерял изящную подвижность. «Это Бассомпьеру, — злорадно вспомнил я. — Пусть получит на память оттиск моих зубов». Поразившись двусмысленности каламбура, я принялся за Святого Михаила. С Михаилом обстояло хуже — лента через плечо крепилась металлической розеткой, тупой как учебная рапира. Я ковырялся с четверть часа, поминутно взвывая от боли в руке — на левую не было никакой надежды. Наконец, кресты, розетки и атрибуты были на местах. Я собрал блестящий хлам в кучу, запер сейф, и пошел к мессе. Я рассчитывал встретить там придворных Его Величества и вернуть себе лицо.

У дверей министерства я столкнулся с секретарем Рене. Вид у шалопая был решительный и нервозный.

— Ваша светлость, — зло сказал он, бросая мне белую розу, — очевидно, это вам!

— Мне? — поразился я. Цветок был хорош и свеж. — От кого же?

— Догадайтесь!

— Не играй со мной, гаденыш, — потерял я терпение. — Говори или проваливай.

— От дочери господина де Кавуа, — Рене спародировал поклон.

— От какой дочери?.. — напряг я память. — А!.. От блондиночки!.. Ну, хорошо.

— Ваша светлость! — не унимался Рене и, похоже, был готов загородить мне дорогу. — Вы ничего не хотите подарить ей взамен?

— Не хочу. Девушка вольна дарить розы кому угодно безвозмездно.

— Но вы же женитесь на ней!

— Я?! На ней?! С какой стати? И с какой стати тебя это интересует?

— С такой стати, что это моя девушка!

Пока я стоял, как огорошенный, секретарь всхлипнул носом, и скрылся. Многое стало мне понятно, а особенно то, что на мессу я не поспею не только к середине, но, возможно, и к концу. Галантность требовала отдарить розу. Кавуа мне друг. К счастью, по дороге к Нотр-Дам довольно цветочных лавок.

…Однако меня ждало непредвиденное затруднение. Все цветочники и торговцы стояли у мессы. Ни одна лавка ни работала.

Я чувствовал себя ошпаренным героем-любовником из испанской драмы. Я отродясь не дарил дамам цветов — как правило, все происходило без подобных знаков внимания, и никто не жаловался. Чертово пансионное воспитание, чертов этикет. Я готов был вышибить двери цветочника и поднять на ноги весь мещанский квартал ради одного задрипанного бутона. Наконец, проходящий мимо ремесленник заинтересовался моими гневными жестами.

— Что угодно шевалье?

— Цветов для дамы, черт побери!

— Так это, все закрыто, поздно.

— Вижу, идиот! Но не верю, что во всем Париже не сыскать ни одного цветка!

— Так это. Идите к ювелиру. Он еще не закрылся.

Мысль была блестящей и спасительной. Разумеется, получить от сюринтенданта финансов цветок — оскорбительно. Другое дело, бриллиантовая брошь. Я пошел к ювелиру.

Ювелир был любезен и едва не прогибался, выкладывая из-под полы свои драгоценности. Драгоценности казались вполне достойными. Цены были безобразны. Вещь, привлекшая мое внимание, стоила половину моего годового жалованья. Но ювелир, разумеется, отдал ее в кредит.

…Когда я, наконец, подошел к Нотр-Дам, войти внутрь мне не удалось. Месса шла полным ходом, и собор был переполнен.

Двустворчатые двери Нотр-Дам были раскрыты — чтобы наружу, как ладан, свободно сочился голос проповедника. С улицы была слышно, по какому поводу внутри не продохнуть. Оказывается, именно сегодня Рождество Богородицы, и Нотр-Дам, собор Ее Имени, собрал всех католиков округи.

Из распахнутого портала наружу торчали только спины и женские зады. Некоторые были недурны, и я рассмотрел их во всех подробностях, пока примеривался к двери. Увы, затея была безнадежной. В результате я остался на улице, встав в проеме.

Я стоял за дверьми собора, на пороге — и был на голову выше всех, кто находился внутри. Это неудивительно — у дверей толпились парижские лавочницы, цветочницы и торговки из предместий. Знать сидела. Перед моими глазами шли ряды голов, в самом начале которых, перед алтарем, я узрел головы короля и кардинала. Мое регламентированное место располагалось где-то там. Но менять нынешнее мне расхотелось: прямо передо мной находился алтарь, который я видел во всех подробностях. За ним, на неком возвышении, стоял лучший парижский проповедник отец Себастьян и говорил лучшую из своих проповедей. «Нет для христианина малых и больших добрых дел, — назидательно произносил он, обжигая глазами паству. — И лепта вдовицы так же велика, как жертва Иакова. А потому, парижане, платите налоги!» Наши глаза находились на одном уровне, встретившись над морем затылков. Я усмехнулся и едва заметно кивнул.

Надо сказать, стоя за порогом храма, я не потрудился снять шляпу. Моя шпага, висящая на боку, задевала женские подолы, и лавочницы уплотнились к нефам. Я остался совершенно один в раме двери, и, скрестив руки на груди, беззастенчиво сверлил глазами проповедника. Скрещенные руки мои поддерживали ордена королевства французского, положенные в прорезь левого рукава. Это было единственное место, которое я им нашел, опасаясь воров и любопытных. Их вес напоминал мне о предстоящем объяснении с Его Величеством.

Как позже выяснилось, объяснение могло затянуться. Служба была задержана. Отец Себастьян тянул время, чтобы блеснуть своим красноречием перед всеми членами Большого Королевского Совета. Когда Его Величество поинтересовался, отчего не начинают, иезуит со всем почтением ответил ему, что желал бы видеть у мессы еще одного человека. «О, Блудница Вавилонская! — проницательно воскликнул король, обращаясь к кардиналу. — Догадайтесь, кого мы ждем?»

Но я этого не знал — и забавлялся своей вынужденной позой. Вскоре, впрочем, я стал получать удовольствие от проповеди. Мало того, что она была посвящена всевозможным финансовым махинациям и операциям, она произносилась словно бы лично для меня. Отец Себастьян говорил емко, умно, страстно, его драматически выверенные жесты были обращены к единственному зрителю. Не смотря на то, что он, скорее всего, был весьма тщеславен — в момент проповеди он полностью преобразился. Темные глаза увлажнились, иезуитская жесткость расплавилась в подобии молитвенного смирения. Его посетило вдохновение.

Я был способен оценить хороший спектакль — и я его оценил. Когда началось причастие — я вышел из храма.

* * *

…После завершающих обрядов на улицу хлынула толпа. Встретив короля у его кареты, я со всеми поклонами и извинениями передал ему ордена. Людовик был не доволен. Зато дочь Кавуа, шедшая под руку с отцом, просияла. Я отвел ее в сторону и явил свой подарок. Девушка изъявила желание, чтобы я приколол украшение к ее платью собственноручно. Учитывая прискорбное состояние моей руки, я прикалывал к ее груди брошь ровно столько времени, сколько обычно трачу, чтобы сделать женщину счастливой. Пару раз у меня было искушение помочь себе зубами, но на нас смотрели, и я предпочел выглядеть растяпой, чем невежей. Девушка мою медлительность не порицала. У нее были очень красивые голубые глаза, того же цвета, что и подаренные сапфиры.

Пока я бился с брошью и размышлял, откуда у таких вояк, как Кавуа, берутся столь красивые дети, к нам подкрался отец Себастьян, только что покинувший собор.

— Дети мои! — возгласил он, обняв нас за плечи. — Я вижу здесь еще одну счастливую пару! Скажите, когда же об этом можно будет сказать с алтаря?

Я понял, что это заговор. Форменный заговор.

— Пока не стоит, — уклонился я от пожеланий счастья. — Счастливая пара еще ничего не решила. (Мысленно я мечтал лишь об одном — спровадить дочь Кавуа к отцу и наконец пообедать).

Девушка смутилась и в приступе слабости оперлась о мой локоть. Отец Себастьян не уходил.

— Да, господин маркиз, — продолжал он. — Вы, помнится, желали пойти к исповеди. Думаю, время подходящее. — Его глаза, описав сложную дугу, задели край исповедальни и вернулись к исходному положению — в раструбы моих ботфорт. Девушка припала к моей руке сильней. На улице стремительно темнело, а куда делся ее коварный отец, было неизвестно — очевидно, он действовал в рамках заговора. В результате единственное, что я мог сделать, это сказать:

— Подождите меня, святой отец, я только провожу даму до дому (разумеется! Из-за иезуита спровадить дочь Кавуа оказалось невозможным — он просто толкнул меня на двусмысленные действия! Я снова мысленно поклялся, что отче заплатит с процентами).

В итоге всю дорогу я слушал щебет спутницы — не такой глупый, впрочем, как опасался — и долго не мог откланяться, потому что у дочери Кавуа нашлась особо заботившая ее тема.

В темноте я возвращался к Нотр-Дам и был готов на все.

Отец Себастьян встретил меня перед входом.

— Ну, вы, наконец, готовы? — спросил он.

— О да, — ответил я.

В сумраке собора служки гасили последние свечи. Несколько огней еще горели на хорах — органист протопал башмаками, спускаясь вниз. Отец Себастьян отпер дверь исповедальни и скрылся за перегородкой. В ее решетчатое окно я видел лишь часть его виска и собранные в узел по испанской моде волосы. Я опустился на колени.

— Слушаю вас, сын мой, — интимным шепотом сказал исповедник.

К исповеди я, как нетрудно догадаться, не готовился. Пришлось полагаться на божью милость.

— Не знаю, право, с чего начать… — сокрушился я, разумея: «Не знаю, право, что сказать».

— Вы любите деньги, маркиз? — помог мне исповедник.

— Не знаю. Я не люблю выражения лиц людей, которые ко мне за ними приходят.

Возникла пауза. Тема исчерпалась, не начавшись. Помощь святого отца исчерпалась тоже. Я набрал в грудь побольше воздуха, и ринулся прямо в омут:

— Святой отец, мне необходимо сделать признание… Дело в том, что я состою в некой тайной организации.

— Это религиозная организация? — живо спросил исповедник.

— Нет. Хотя она касается духовных вопросов… на своем поле.

— Так я и думал, что это организация скорее светская… Она занимается политикой?

— Не думаю.

За перегородкой помолчали. Потом глухо сказали:

— Я не имею целью знать все тайны Парижа… Я имею целью спасти вашу душу, маркиз… Поэтому я не буду спрашивать вас о названии, хотя и имею некоторые соображения…

«Еще бы!» — усмехнулся я. А вслух продолжил:

— Дело в том, святой отец, что меня тяготит не пребывание в рядах некого братства, а то, что мое туда вступление не явилось фактом свободного выбора. Оно явилось результатом проигрыша в карты. Я поставил на кон обещание вступить в тайное общество — и проиграл. Теперь меня тяготит то, что я исполняю там некоторую функцию словно бы для проформы.

Отец Себастьян ничего не говорил. Очевидно, стремился вникнуть в казус. Никак не ограниченный, я продолжал себя очернять.

— Но это не все. Эта организация имеет список своих членов, и каждому из них приписана некая аллегория из Откровения Иоанна. Против имени каждого человека там имеется запись — Жена, облаченная в Солнце, Праведник, Двуострый Меч, Трубный Ангел (так я определил Диану, я придумывал на ходу, чтобы приковать внимание собеседника и сбить с толку его «соображения»). Когда я увидел этот список, святой отец, против собственного имени я обнаружил такую же запись. Она гласила «Блудница на Звере». Мне сказали, что этот список — шутка… Что на одном из собраний, ради игры, они выписали строчки из Апокалипсиса. Полагаю, «Зверь» — это государственная казна Франции… Но тем не менее… Мне приходится исполнять эту роль… Шутка оказалась роковой (я придал голосу самое драматическое звучание).

Молчание затянулось, мне чудилось шевеление — голова за решеткой наклонилась. «Молится на четках», — догадался я. Наконец, отец Себастьян заговорил:

— Полагаю, мне не стоит пытаться просить вас назвать имена из этого списка. Разумеется, это дело частное.

 — Это имена достойных людей, вот все, что я могу вам ответить. — Ход мысли исповедника мне нравился — он совершенно не интересовался моей душой, как грозился, а интересовался фактами.

— Сколько вам лет, маркиз?

Неожиданность этого вопроса заставила меня предположить в священнике большое чувство юмора.

— Тридцать два.

 — Хорошо, — вздохнул исповедник. — Так вы говорите, Вавилонская Блудница? И в чем, простите мне этот интерес к подробностям, состоит ваша роль?

 — Мне необходимо соблазнить представителей всех трех сословий, не делая различия между мужчинами и женщинами, — отчеканил я.

За перегородкой что-то метнулось и ударило в дверь — но в темноте я не различал, голова ли это отца Себастьяна (которой он должен был биться о стену, сожалея о моей испорченности), или его нога (которой он пнул косяк от праведного гнева).

— И… — странным тоном сказал мой падре, — далеко ли вы продвинулись?

— До половины, — соврал я, улыбаясь. Мне показалось, что из моих плеч, пальцев и глаз выдвинулись стальные лучи — и всем своим арсеналом взяли иезуита за горло. Я слышал, как бьется вена на его виске.

— Позвольте спросить, — глухо вымолвил исповедник. — Вы уже думали обратить свое внимание на сынов церкви?

Я мысленно поздравил себя с победой.

 — Да. Конечно.

— И с кем же… вы думаете осуществить свою функцию?..

— С вами.

…В голове моей взорвался салют.

— Полагаю, вы понимаете, маркиз… — тихо сказали из-за перегородки, — что я не могу вам сопротивляться…

 — Тогда следуйте в мою опочивальню. — Я встал. Из приоткрытых дверей собора веял ночной ветер, я ощущал его перья на своем лице.

— Одну минуту, маркиз… — откашлявшись, сказал из-за окна отец Себастьян. — Я прочту отпускающую молитву.

Это было слишком даже для моего цинизма. Я встал на колено и пытался прислушаться к собственной душе — возмущена ли она, исполнена ли благодати? Однако ничего не услышал. Падре читал молитву, обеляющую грешника. Я хотел бы сказать его же словами: «Обычно принято отпускать грехи после падения, дабы иметь возможность участвовать в таинстве покаяния». Но не сказал. В сущности, я не знал, что происходит с отцом Себастьяном, и происходило бы с любым священником на его месте. У меня не было клириков даже в близких друзьях. Они казались мне пришельцами с Луны.

— Аминь, — прошептал отец Себастьян.

— Аминь, — повторил я.

— Еще минуту, — голос исповедника истончился. — Думаю, вы понимаете, что толкаете меня на ужасный грех… который вряд ли будет мне отпущен…

— Отчего же? — беспощадно возразил я. — Церковь наша милостива. Сходите на исповедь, и все наладится.

— Я не представляю, кто мог бы такую исповедь у меня принять…

— Церковный иерарх, имеющий право первого голоса. Кардинал. (Как позже выяснилось, я выкопал себе могилу: это была большая ошибка — советовать идти на исповедь к кардиналу. Надо было посоветовать Генерала Иезуитов. Но тогда мысль повесить это дело на Ришелье показалась мне забавной).

— Хорошо… — еле слышно произнес отец Себастьян. Дверь, наконец, открылась. Я подал священнику руку. Он был очень бледен.

* * *

…Неверно было бы считать, что мои похождения имели целью закрепить за мной репутацию распутника. В Париже она у меня без того была. Неверно было бы посчитать меня человеком без сердца или дьяволом во плоти, каковой ярлык на меня вешали многие знакомые. Я не служил бездне, я не служил плоти, я не служил тайной власти, используя любые средства. Всех своих возлюбленных, посланных мне судьбой — или Богом — я любил. Я не желал владеть ими, но парадокс заключается в том, что большинство из них хотели именно сдаться во владение. Любовь без потери воли они не понимали — и в результате не могли меня простить.

Я привел священника домой со всей галантностью, как редкую птицу. Ночной Париж гулял по случаю церковных торжеств. У дверей особняка стоял мой секретарь Рене, что было вовсе не кстати — не разглядев его на мессе в толпе студентов, я уверился, что пострел обсиживает один из кабаков, где всю ночь будет заливать свое горе.

— Что ты тут делаешь? — спросил я, подойдя.

— Мне негде ночевать, ваша светлость, — ответил он, хлюпнув носом. — Позвольте мне… где-нибудь…

Делать было нечего. Я впустил Рене и велел не отрывать меня от срочных дел с господином прелатом. Комнат в доме было достаточно. Рене пропустил нас вперед и брел следом до самой спальни. Когда я открыл перед священником дверь — секретарь открыл соседнюю. «Господи, неужели он за мной следит?» — поразился я.

Мы остались вдвоем. В комнате был полумрак, и я не счел должным его рассеивать. Отец Себастьян кинул полный ужаса взгляд на разобранную постель и застыл посреди комнаты. Я бросил на ковер шляпу и перевязь. Священник не шевелился. «Он боится», — понял я. Девственников у меня никогда не было, впрочем, как и девственниц. Дело принимало интересный оборот. Зачем он согласился?

Сев на край кровати, я поманил его пальцами. Он подошел и остановился в локте от меня. Прекрасный пример безответственности. Его оробелый вид и длиннополая одежда и впрямь придавали ему нечто женственное. А я-то, глупец, решил, что овладеть мужчиной будет любопытно.

Я привлек его к себе, и, поскольку он впал в подобие транса (очевидно, готовясь к худшему и представляя себя неким библейским мучеником в руках разнузданного язычника) — я стал осторожно расстегивать его иезуитские доспехи. Моя подбадривающая улыбка ничего не дала — священник порывисто вздыхал.

— Святой отец, — постарался я поймать его взгляд, — вы хотите, чтобы все произошло молча, или желаете, чтобы я говорил?

— Да, давайте побеседуем, — на миг оживился он.

— О чем вы желаете беседовать? — я снял с него сутану и едва не за руку возвел иезуита на кровать. «Как на эшафот», — поразился я собственным мыслям. Подломившись всеми суставами, иезуит упал лицом в подушку.

 — Мне все равно, — анемично произнес он. Происходящее мне не понравилось. От него за версту несло насилием. Передо мной лежало довольно привлекательное бесчувственное тело, и никто не знал, что с этим делать. Священник распустил свой волосяной узел и закрыл глаза. «Ладно, бледная морда, — решил я. — Пеняй на себя».

— Святой отец, — наклонился я, подобрав его волосы. — Отчего вы лежите, как на дыбе?

Святой отец издал неясный звук, который я истолковал как среднее между «Простите, так вышло» и «Не мешайте, мне и так хорошо».

Я начал с шеи. Человеческая спина — это целая поэма, жаль, музы обделили меня даром стихосложения. Иначе я уподобил бы тело возлюбленного алтарю, таинство единения — священному ритуалу, вплоть до разделения хлебов и причащения кровью. Кожа иезуита была молочно-белой, и, казалось, сама источала слабый молочный свет. Как у всех книжников и миротворцев, она была совершенно гладкой. Священник застонал.

— Маркиз, — выдавил он. — Надеюсь вы понимаете, что губите не только мое тело, но и мою душу.

Я был занят возделкой пашни, и счел данное высказывание запоздавшим.

— Если бы вы не были согласны с такой погибелью, — остановился я, — вы бы не пришли.

В ответ иезуит сжал мою руку. Дело пошло.

…Когда он, наконец, раскачался и проявил желание, когда он стал касаться меня с каким-то подобием чувства — клянусь! — я совершенно забыл о мести, процентах, розенкрейцерах и обетах. Я вышел из своей плоти и созерцал свет. Передо мной был ребенок, и этого ребенка я обязан был сделать свободным. Его накаченный семинарией мозг, развитый речевой аппарат, его сан и многовековой священный трепет мирянина перед служителем культа перестали иметь значение. Я видел человека, лишь человека. Я желал ему только добра. Я хотел, чтобы он ощутил его через действие. Я полагал, что он именно теперь сможет убедительно толковать о нем с алтаря. Впрочем, про алтарь я тоже забыл. Священник вел себя как немой, неожиданно обретший дар речи.

Все это время я думал о назначении религии и ее роли во всеобщей истории заблуждений. Каков на самом деле Бог и где он? Является ли удел раба в божьих глазах единственным уделом человека? Является ли свобода добродетелью наравне с мужеством, и каково оно? Максимум свободы находится в Боге, как учат католики. Насколько свободны его слуги, рыцари церкви? Не является ли обычная человеческая трусость матерью всех грехов? Не является ли их отцом самообман?

Мозг мой работал едва ли не сильнее мышц. Обвившийся вокруг меня человек походил на раскрытую раковину, выброшенную прибоем. Я поцеловал его руку. И вспомнил про алтарь.

— Кто бы мог подумать! — рассмеялся я. — Эти пальцы держат причастие…

…Этими словами я заколотил свой гроб.

* * *

Мы лежали бок о бок и разговаривали. Очевидно, в порыве откровенности я наговорил лишнего. Священник сказал: — «Я не знаю, как мне теперь находиться в лоне церкви». Он лежал на моей груди, и я мог толковать его слова, как угодно. Но я предпочел думать, что это обычный конфликт поступка и догмата, и пробормотал нечто столь же обыденное.

— Скажите, маркиз, — поднял голову иезуит, — отчего вы выбрали именно меня? В Париже и в Нотр-Дам много священников…

— Например?..

— Отец Антоний… Отец Александр…

— Очевидно, оттого, что вы более красивы.

Иезуит закрыл глаза и минут пять обдумывал следующие слова:

— Если церковь отторгнет меня… смогу ли я… быть принятым вашей организацией?

— Почему нет? — беспечно ответил я. — Замолвить за вас словечко?

Священник не ответил.

* * *

Он ушел. Я проводил его до порога. Мы расстались просто, как друзья. Я не знал, что его торопливая, нетрезвая походка направлена к Ришелье. Я думал, он дождется утра.

Священник не знал моего имени, он так и не поинтересовался им.

_____________________________________________________________________


<sub>ПРИМЕЧАНИЯ:

Блудница Вавилонская — аллегория из «Откровения Иоанна Богослова» (17:3-5).

Во Франции времен Людовика XIII существовало несколько Орденов, членство в которых было в высшей степени почетным.

Орден Золотого Руна, второе название «Знак Гидеона». Учрежден в 1430 году бургундским герцогом Филиппом Добрым. Одна из самых почетных и древних наград Европы. Право на вручение имели (и имеют до сих пор) испанская и австрийская монархические ветви. Существует несколько трактовок образа золотого руна с точки зрения символики, самая распространенная следующая: овца олицетворяет невинность, золото — высшую духовность, а поход аргонавтов за золотым руном следует понимать как духовное Странствие.

Орден святого Михаила. Учреждён Людовиком XI в Амбуазском замке в 1469 году в ответ на создание его соперником Филиппом Добрым ордена Золотого руна. На ордене изображён святой архангел Михаил на скале, символизирующей штаб-квартиру ордена — гору Мон-Сен-Мишель. К концу правления Валуа орден потерял былую эксклюзивность, и число его кавалеров стало исчисляться сотнями. Чтобы исправить положение, Генрих III объявил высшей наградой королевства вновь учреждённый орден Святого Духа.

Орден Святого Духа. Учрежден королем Генрихом III, чтобы в том числе привлечь католическую знать, все более склонявшуюся под знамена де Гиза. Своей целью Орден провозглашал защиту католической веры, командорами Ордена были духовные лица.
Знак представлял собой золотой мальтийский (восьмиконечный) крест с золотыми же геральдическими лилиями в углах. Поверх креста был наложен символ Святого Духа — летящая вниз золотая голубка с распростертыми крыльями.

Игнатий де Лойола (1491 — 1556) — отец-основатель Общества Иисуса (ордена иезуитов). «Приспособительная» (accomodativa) мораль ордена долго была предметом дискуссий — иезуитов обвиняли в излишней вольности и гибкости трактовок религиозно-морального толка, что давало им возможность освещать вещи с выгодной для себя стороны.</sub> 

Читать дальше (3)